— Подключай левую. Это не спортивное оружие, тут нужно все делать немножко по-другому.
Леша взял револьвер у меня из рук.
— Смотри внимательно. Берешь в две руки. Правой за рукоятку, левой поддерживаешь снизу. Руки расслабленные, оружие в них себя чувствует, как автомобиль на новых амортизаторах. Стойка свободная, ноги чуть полусогнутые.
Ломако встал к рубежу и показал мне все это наглядно.
— Понял?
Я кивнул.
— Дальше все как на обычной тренировке. Жесткий спуск, поэтому сначала нажимаешь с импульсом, а дальше плавно дожимаешь курок. Выстрела не ждешь. Он будет громкий, но тебе понравится.
Словно иллюстрируя свои слова, Леша плавно давил на спуск. Я смотрел, как его указательный палец медленно, но очень уверенно заставлял двигаться спусковой крючок. И тут раздался выстрел, не выстрел даже, а какой-то взрыв. Мне показалось, что легкая артиллерия начала обстрел укрепленных позиций противника. Уши заложило, но вскоре отпустило, и я почувствовал знакомый уютный запах, который меня и до сих пор успокаивает — порох и масло.
— Ага? — улыбнулся Алексей, кажется, в первый раз за все то время, что я его знал. Он мягко вернул курок на место, чтобы револьвер не выстрелил еще раз, поставил оружие на предохранитель и положил его на деревянную полочку перед бойницей.
— А давай-ка повесим этого мужика.
И мы пошли на рубеж и стали кнопками укреплять сердитого американского черно-белого мужика, врага полицейских. Леша надел на меня наушники:
— Обнови-ка ты мишень, Андрей. Наудачу.
И я начал стрелять. Вернее, извлекать грохот из этой компактной артиллерийской установки. Из первых шести пуль в мишени оказались только три, но Леша, после каждого выстрела заглядывая в трубу, говорил: «Неплохо. Так. Хорошо.» Калибр этого оружия был настолько большим, что, казалось, ты невооруженным глазом видишь, как одиннадцатимиллиметровые пули выбивают в бумажном американце дырки. И когда барабан стал пустым, Леша сказал:
— Целься в яйца. Не нужно убивать, нужно обезвредить.
Я вздрогнул. Тогда эти слова меня испугали своей практичной откровенностью. «Не нужно убивать, нужно обезвредить,» — так обычно говорит себе любой профессиональный солдат, для которого война это просто работа. Вынужденное занятие, за неимением другого. Я это понял много лет спустя. Ну, а сейчас я думаю о том, сколько же исправного, неисправного и не очень исправного оружия я продал, перевез и всучил разным маньякам, которые только и думают о том, чтобы убивать себе подобных. Для таких убийство не просто работа, а любимая работа. Лешу Ломако, моего первого тренера, после этой тренировки, кстати, выгнали с работы. Сторож рассказал о нашей вечерней канонаде директору спортшколы, и тот в присутствии всех ее учеников объявил Лешу преступником, по которому тюрьма плачет. Он и без того ненавидел Алексея и, видимо, в глубине души надеялся, что Лешу посадят. Но его не посадили. Только забрали пистолет. Кажется, сделал это следователь КГБ. А, может быть, Леша сам его добровольно сдал. На большее наша городская власть не осмелилась. Ломако, оказывается, был секретным указом награжден очень важной медалью или даже орденом, о чем, кстати, во время перестройки писала какая-то местная газета.
ГЛАВА 2 — УКРАИНА. СЕМЕЙНОЕ ДЕЛО
Военным летчиком я стал тоже случайно, хотя, и не совсем. Все, что происходит с нами, предопределено цепью предыдущих событий, причем, и тех, которые не имеют к нам прямого отношения. В моей семье было такое количество военных, что, кажется, не надеть на себя военную форму было бы просто предательством славных предков.
Но так бывает только в учебниках истории и патриотических романах. В действительности, никаких традиций не существует. Семейная традиция это оправдание нежелания что-либо менять в жизни. Я мог бы стать и врачом, и переводчиком, и юристом, благо, с детства был сообразительным, любознательным и усидчивым. Но вы, наверное, забыли, как все было у нас устроено в то время. Чудесное советское время! Далеко не все институты были доступны для простого парня из небогатой, но очень гордой семьи. Медицинский, юридический или инъяз какой-нибудь охотнее всего открывали свои двери тем, кто знал, в какую начальственную дверь нужно стучаться. Отношения между преподавателями и студентами регулировали Его Величество Блат и Ее Величество Коррупция. Они успешно отсекали неперспективных с финансовой точки зрения мальчиков и девочек. Нам говорили о бесплатном образовании, но даже самый наивный пионер или комсомолец, знал, что вступительный взнос в престижный ВУЗ измеряется в тысячах рублей — по одной тысяче за каждый год обучения. У моей матери, оставшейся без мужа, когда я был совсем еще мальчишкой, больших денег отродясь не водилось. Мы жили на стандартный мамин инженерский прожиточный минимум в сто двадцать рублей плюс бабушкина пенсия плюс гроши, которые выплачивали партия и правительство после гибели отца. До сих пор не знаю, как она выкручивалась, чтобы наскрести деньги на мои занятия языками.
Мама очень не хотела, чтобы я оказался в армии, и, как это ни парадоксально, самый лучший способ избавить меня от воинской обязанности она нашла довольно странный. А именно собралась отправить меня, толстяка и увальня, в военное училище. Якобы, все основные армейские невзгоды и трудности падают на плечи солдат срочной службы, а вот офицерская жизнь полна благородства и взаимовыручки. Они, конечно, защищают Родину и рискуют жизнью, но при этом имеют устойчивое материальное положение, здоровые взаимоотношения в коллективе — без мордобоя — и гарантированный карьерный рост. Почему она так думала, ума не приложу. Неужели она настолько идеализировала своего мужа и моего отца, что никогда не расспрашивала о работе? Или насмотрелась сверх меры фильмов «про людей в форме»? Она же не могла не знать, что из всех вышеуказанных стереотипов военной жизни действительности соответствует только один. Военная карьера давала широкие возможности тем, кто готов был умереть за Родину. Способы были разные, от цирроза печени во время суровой многочасовой офицерской пьянки до подрыва на противотанковой мине во время оказания интернациональной помощи какому-нибудь многострадальному азиатскому, африканскому или латиноамериканскому народу. Все остальное — карьерный или материальный рост, душевные благородные отношения — обычно оказывалось иллюзией. Великой советской иллюзией. Но мать в нее верила.
Отец у меня летал штурманом на бомбардировщике Ту-16. Мы тогда жили в Полтаве. Аэродром, на котором служил мой отец, был построен еще во время войны специально для американских самолетов. Они летали бомбить Берлин. Но до Берлина дотянуть, в силу несовершенства конструкции, не могли. Советское правительство предоставило им «аэродром подскока». Место, где можно передохнуть и подзаправиться. Со временем он превратился в полноценную авиабазу. Американскую, в сущности. Американцы жили в военном городке, от которого ничего сейчас не осталось. А вот металлические плиты от американской взлетно-посадочной полосы я еще застал. Я помню, они лежали сбоку новой взлетки, такие мощные, хорошо подогнанные друг к другу шестигранники. Отполированные до блеска тысячами касаний американских шасси, они так нагревались летом на солнце, что, казалось, брось на них яйцо, и через пять минут получишь глазунью.
Как-то в сентябре, помню, мы с приятелями, совсем еще мальчишки, пролезли на аэродром и провалялись на этих плитах полдня. Мы разделись по пояс, и мои рыхловатые телеса стал обдавать прохладой осторожный ветер ранней осени. В его дыхании чувствовался холод, который неприятными змейками струился у меня по спине и сбегал вниз по моим жировым отложениям. Я лег на эти стальные плиты. Они были горячими. Над нами светило белое солнце сентября, под нами была история. Горячая, и потому немного ожившая. Тогда я не очень хорошо разбирался в том, откуда взялись эти плиты под Полтавой, но инстинктивно прижимался к ним, к железному теплу прошедшей войны. Удивительно, что никто нас тогда не застукал — ни солдаты-охранники, ни всевидящий руководитель полетов в диспетчерской башне. Удивительно вообще, как мы остались живы и здоровы. Видимо, в тот день не было полетов.