— Колумбийцы сами не знали, чего хотели. То ли убить тебя, то ли получить назад свои деньги. Ты же знаешь, они сильно на тебя потратились, — засмеялась Маргарет. Похоже, она была в курсе моего латиноамериканского контракта на три миллиона.
Но ничего смешного я в этом не видел. Маргарет сама напросилась к колумбийцам. Им нужен был хотя бы один влиятельный и не слишком заметный человек в Либерии. Им она пообещала найти меня. И нашла. Славная арифметика получается: ее услуги оплачивали колумбийские партизаны, а главный приз, то есть я, достался американцам. Думаю, большие люди в Управления выдали ей двойную премию. Такой работник, как Мики, просто на вес золота. И задание выполнила, и бюджетные деньги сэкономила.
Я, Андрей Шут, нужен был им только для того, чтобы найти ящики. Об этом мне сообщила голосом Мики телефонная трубка. Об остальном она так и не сказала, но я и сам давно догадывался. Как только я назову координаты точки сброса, они меня спишут со счетов. Пошлют свои подлодки, достанут контейнеры. А меня отправят в расход. И не спасет меня тогда ни это пуленепробиваемое стекло, ни выучка здоровенного охранника, который сейчас стоит за спиной. Впрочем, может, ему-то как раз и поручат деликатное дело.
— А Журавлев? — поинтересовался я, прервав ее рассказ.
— Сергей, — грустно произнесла она. — Жалко его. Правда, жалко.
Значит, тот звук в «Интерконтинентале» и впрямь был пистолетным выстрелом.
— Мы хотели, чтобы ты занервничал. И начал совершать ошибки. Поэтому мы подсунули ему обложку колумбийского паспорта. Я подсунула. И подсказала ему варианты, как лучше спровоцировать тебя.
— Когда это было?
— В тот день, когда вы вдвоем оказались у меня.
— В тот самый день?
— В тот самый день. После того, как ты ушел от меня.
Помнится, это было тогда, когда мне предложили сдать Тайлера. За алмазы. И тут я догадался, или, пожалуй, не догадался, а просто сдуру брякнул. И попал в десятку.
— Ты с ним переспала.
Она нисколько не растерялась.
— Да. А как еще я могла убедить его?
В ее вопросе почти не было раздражения. Она и в самом деле хотела быть уверенной в том, что выбрала единственно правильное решение. Мы молча глядели друг другу в глаза. Она первая не выдержала и отвела взгляд.
— Он репортер до мозга костей. Такого, как он, можно держать только за яйца, — призналась Мики. Я хотел спросить ее, почему подобным образом можно управлять только репортерами, но спросил ее совсем о другом.
— Ты приказала ему вернуть паспорт?
— Да, но ты не отдал. И мой босс, куратор, потребовал, чтобы я воздержалась от встреч с Сергеем в твоем присутствии.
Она достала из сумочки кусочек красного дермантина. У меня его забрали в Абиджане, когда обыскивали мой номер в гостинице. Обрывок обложки колумбийского паспорта был сделан в Штатах. Теперь я ни минуты не сомневался в этом. Кто его знает, а, может быть, и сам Рауль де Сильва, могущественный партизанский банкир, был их агентом? Только об этом мне уже не узнать. Ну, разве что, накатить йагге с кокаином и расспросить самого Рауля в том мире, где он существует в своей последней реальности. Впрочем, здесь, в тюрьме «Полонски» с максимальным уровнем безопасности, это было исключено.
— Сюрприз, — улыбнулась Мики, помахав обрывком паспорта. — Хочешь, оставлю? На память?
— Ты мне уже оставила, — хмуро напомнил я ей о подарке.
Она удивленно подняла брови. Я запустил руку за пазуху и достал оттуда кулон с многорукой Лакшми. Мики чуть качнула головой.
— Это кулон моей мамы.
— А папа, надо полагать, это персонаж индийского фольклора?! Как там его? Раджив, э-э-э, Ли-ма-ни? — и опять я сорвался на сарказм.
— Не совсем, но, в целом, ты...
— «Но, в целом, ты прав, Эндрю»?
— Да, ты прав, Эндрю.
Маргарет встала, чуть расправив плечи и прогнувшись в пояснице, затекшей от сидения на неудобном стуле. Она, кажется, сегодня одела блузку, похожую на ту, которая была на ней на второй день нашего знакомства. И первый день нашей любви.
— Я оставлю это охране. Тебе обязательно передадут.
Она развернулась и направилась к двери. Ее трубка уже висела на рычаге, когда я постучал в стекло. Охранник за спиной было рванулся ко мне, но я ему кивнул, — мол, порядок, босс, не волнуйся, — и он вернулся на свое место. А, может, его остановил уверенный и хозяйский взгляд Маргарет.
— Скажи, Мики, — задышал я в трубку, подбирая нужные слова. — А ребенок? Я хочу спросить о том, о чем ты мне тогда говорила. На вилле, и потом, на корабле.
Нужные слова никак не хотели подбираться. Ладонь стала влажной. Трубка едва не выскользнула из руки.
— Что, Андрей, ты еще хочешь знать?
— Правда? — почти безнадежно шептал я, едва сдерживая клокотание слез в горле. — Это правда?
Она подошла к стеклу и прислонилась к нему лбом. Кончик ее носа смешно сплющился. Она, понимая, что выглядит забавно, улыбнулась. Улыбка была адресована не мне, а той части меня, которая сейчас для нее важнее всего на свете. И для меня то существо, которому она улыбалась, внезапно стало важнее, чем я сам. И мне стало необыкновенно хорошо просто оттого, что это существо есть, пусть оно не знает меня, и никогда не узнает. Но я знаю, что оно это моя плоть, поэтому я счастлив.
— Правда, — услышал я в трубке ее голос. Сейчас он звучал так же тихо, как и на корабле, в ночь перед моим отплытием. От звуков ее голоса я почувствовал, словно фантомную боль, тепло ее ладоней на своем теле. На плечах и на груди. Теплые прикосновения сбежали к животу, и даже еще ниже, а потом превратились в комок слез и подкатили к самому горлу. Я был счастлив.
— Кто? — спросил я ее. Трубка повисла в моей руке. Мики, с той стороны, могла только по губам прочитать мой вопрос. Она опустила руку. Теперь стекло больше не мешало нам чувствовать друг друга.
Она произнесла одно лишь слово. Короткое и нежное. Главное слово в ее жизни. И в моей. Я прижался лицом к поверхности стекла, так, словно надеялся растопить его пуленепробиваемость жаром своих слез. Она коснулась губами стекла, словно поцеловала меня в губы и, достав из сумочки гильзу с губной помадой, быстро написала на прозрачной перегородке «uoY эvol I». Буква Y была написана, как заглавная. Совсем не по-английски.
Мики поставила в конце три восклицательных знака и выбежала прочь. Но для меня фраза-перевертыш начиналась именно с них. С моей стороны вообще все выглядело иначе.
«Ну, теперь, кажется, все, Андрей?» — спрашиваю я себя. Я и раньше ничего в жизни не боялся. Точнее, почти ничего, если быть честным. Почему? Да, наверное, потому, что не знал, ради чего я живу на свете. Ради чего мы все живем и барахтаемся в этой жизни. И я считал, что буду молодым и живучим до тех пор, пока меня будет вперед толкать любопытство. То есть, очень долго, практически, вечно. Вечность закончилась. Но тогда скажите, если сможете: что остается человеку, который давно изучил все неровности и царапины на крашеном бетоне тюремной стены? Только одно. Рассказать, где лежат иракские контейнеры.