— Отдам, конечно, отдам, только у меня руки заняты, — ответил Журавлев. Маргарет все еще была в его щедро раскрытых объятьях.
Я поднялся и, улыбаясь официантам, которые за считанные секунды начали подтягиваться к месту столкновения, перехватил девушку из рук журналиста. К выходу мы направились втроем.
По Монровии невозможно ездить слишком быстро. Асфальтом покрыты лишь улицы в центральной части города, да и то настолько фрагментарно, что попав в какую-нибудь яму можно оторвать оба моста, и передний, и задний. Главная же опасность ночной езды в том, что освещение отсутствует даже на центральных улицах, не говоря уже об окраинах. Тусклый свет пробивается через полуоткрытые двери домов и едва угадывается за стеклами небольших будочек-киосков, возле которых толпятся полупьяные монровийские мужики. В таких киосках круглые сутки можно купить пиво, сигареты, и если надо, гашиш, которым торгуют почти в открытую. Пиво пьют тут же, стеклянную бутылку нельзя уносить с собой, ведь она не входит в стоимость напитка. Кстати, очень скоро я узнал, что часть этих пивных ларьков контролирует эта девушка, которая везла к себе домой двоих русских, журналиста и торговца оружием.
Впрочем, если уж быть точным, то везла не Маргарет, а Сергей. Он сразу, без разговоров, сел за руль БМВ и посадил девушку рядом с собой. Я расположился сзади.
— Ну, показывай дорогу, — он повернул голову к Мики.
— Прямо, — сказала она, махнув рукой почти так же красиво, как военные, из-за которых сегодняшний вечер пошел у меня совершенно не по плану.
Откуда и когда Мики достала бутылку «коняги», я так и не заметил. Да и вообще, почему этот восточноафриканский напиток оказался в Западной Африке?
Я хорошо знал «коняги». Когда-то в Дар-эс-Саламе меня угостил этой бодягой Пьер Бахагазе, командир отрядов народа хуту, чье восстание разнесло в щепки небольшую страну Бурунди. Боевики героически воевали в бурундийских горах, а Пьер сидел рядом со мной в номере «Интерконтиненталя» в соседней вполне безопасной стране и угощал своего поставщика, то бишь, меня по традициям своего народа. Видимо, традиции были скудными, и не отличались щедростью. На столе моего люкса расположилась на одноразовой тарелке жареная курица за два доллара и вот такая точно бутылка танзанийской водки «коняги» с желтой этикеткой и запахом одеколона. Пьеру нужны были боеприпасы, патроны для устаревших «калашниковых» — ну, это не было проблемой, в России и в Украине такого добра хоть экскаватором черпай, но он хотел еще и выстрелы для подствольных гранатометов. А я никак не мог взять в толк, зачем он хочет эти выстрелы. Спросить в лоб об этом я не мог, этот Пьер был довольно резким парнем, которого даже свои прозвали Бешеным. К тому же, на входе в номер стоял его охранник, про которого говорили, что он однажды убил офицера ООН и чуть ли не съел его. Я слегка, словно между делом, заметил, что, мол, ни разу не слышал, чтобы подствольник монтировался на старый «калаш»; а Бахагазе, вместо того, чтобы тут же застрелить меня за излишнюю проницательность, принялся причитать, как восточный торговец на Измайловском рынке, и вешать мне на уши длинную лапшу о том, что его гениальные оружейники в лесах над Бужумбурой смогли сделать чудо боевой техники — соединить старый автомат с новым с подствольным гранатометом. Я, конечно же, и глазом не моргнул и никоим образом не дал понять, что заподозрил что-то неладное, но ведь у этих черных парней из джунглей просто какая-то звериная интуиция. Пьер ныл и ныл, но в какой-то момент в его глазах появился недобрый огонек. Пришлось тушить его вот этим самым «коняги». А боеприпасы для гранатометов? да, пустое все. Я совершенно правильно догадался тогда, что Пьер был и сам не прочь подзаработать. Потом выяснилось, что президент соседней Уганды решился купить для своих солдат оружие поновее, и Пьер, надеясь на шапочное знакомство со мной, обещал ему помощь. Ну и пусть, я не обеднею. За тебя, Пьер! За нашу большую интернациональную черно-белую дружбу! Всегда нужно пить местные напитки, если ты гость в чужой стране. В Дар-эс-Саламе желтый одеколон для внутреннего употребления шел прекрасно.
До сих пор не знаю, как эта бутылка «коняги» оказалась здесь на западном побережье Африки, в белой машине, принадлежащей черной красавице. Какое-то напоминание о прошлом. Впрочем, мы все живем воспоминаниями, всплывающими, как бутылки с посланиями посреди океана сознания.
Да, бутылка... Маргарет открыла «коняги» и сделала довольно большой глоток, почти на четверть бутылки. Эффект этого напитка был мне хорошо известен. Он дает долгое и устойчивое опьянение, которое наступает обычно после второй рюмки. Мики же, я заметил, отхлебнула на две рюмки сразу.
Она сунула «коняги» Сергею, тот, оставив на руле левую руку, взял бутылку в правую и поднес ее сначала к глазам, а потом к носу. Потом снова к глазам. Напиток явно вызывал у него подозрение.
— Пей, не отвлекайся, следи за дорогой, — говорю ему. И для убедительности повторяю — Пей, раз дают.
— Давай ты, Андрей Иваныч, первый, — и Сергей протянул сосуд мне на заднее сидение. Я не глядя отпил грамм пятьдесят, потом, спустя минуту, еще. Между первой и второй перерывчик небольшой, так ведь, кажется, у нас говорят. Лимонно-одеколонный напиток обжег горло, и оно приятно занемело. Но потом в нос ударил этот странный запах, и захотелось его чем-то забить. Я сразу зафыркал, пытаясь выдохнуть химический аромат напитка и вдохнуть свежий воздух. Получилось. И, что особенно хорошо, сразу пришло какое-то чувство расслабленности и внутреннего спокойствия. А его-то, как раз, мне и не хватало.
Дальше ехали молча. Мимо распахнутых дверей, мимо, хозяек, готовивших ужин в котлах, на кострах, прямо перед своими домами, мимо детей с большими от голода и рахита животами, мимо стариков и старух, сидящих на порогах своих домов, с ногами, неподвижно лежащими в пыли, с лицами, на лоснящейся поверхности которых играли отблески сигаретных огоньков. Мимо смешанного запаха гниющих джунглей и гниющего города, мимо пьяных гортанных криков и звона бьющегося стекла и фарфора. Бутылка ходила по рукам, пока, наконец, не опустела, я бросил ее на резиновый коврик рядом с собой, она упала с глухим стуком, укатившись куда-то под водительское сидение, и я сразу забыл о ней. Я смотрел на Монровию. Дома, дома, дома, невысокие, закопченные, однообразные. Копоть на их стенах чернее той ночи, сквозь которую мы едем. А вот какой-то пустырь между домами. Нет, не пустырь, это улица, а в конце ее открывается порт, а дальше Атлантический океан с лунной дорожкой на его мутной поверхности. И дорожка какая-то неясная, мутная. И всюду блок-посты, а на этих постах люди с автоматами. Нет, не люди, а дети. Им едва ли больше пятнадцати лет, они и одеты, в основном, как пятнадцатилетние. Они в джинсах, свисающих с худосочных задниц до середины бедра и даже еще ниже. Потертые, старые футболки, некоторые в дырах. В руках у каждого автомат Калашникова. Это называется «Войска Правительства Либерии». Их набирали из беднейших домов, не обещая взамен ничего, кроме свободы и обладания оружием. Никакой зарплаты, никаких возможностей. Дали автомат, и крутись как хочешь. Они стоят на своих постах, слушая записанный в плохом качестве рэп, кивая в такт музыке, одни — косматыми немытыми растами, другие — лысыми, словно черные бильярдные шары, головами. Они смотрели вслед нашей машине, и мы им определенно не нравились. Я вспомнил, что в городе действует комендантский час.
«Споем, Андрей Иваныч?» — спросил Сергей и затянул, перекрикивая динамики магнитофонов этой ненадежной братвы. Белый человек с вызовом запел самую знаменитую песню в Африке.
«Well Johanna she runs a country,
She runs in Durban and in Transvaal,
She makes a few of her people happy,
She don't care about the rest at all» — заорал Сергей во все горло слова и музыку Эдди Гранта, написанные в восемьдесят восьмом году в Южной Африке и за считанные месяцы ставшие чуть ли не гимном всех черных на этом континенте. Джоанной Эдди называл белый богатый город Йоханнесбург, но я почему-то явственно представлял себе эту Джоанну так, словно она была реально существующим человеком из плоти и крови. Полноватая дама с крепкими икрами и бедрами, в дорогих очках с платиновой оправой, отсиживающая свои дни в офисе под защитой зеркальных окон и молчаливой секретарши, а вечерами гуляющая вместе с рыжим бульдогом или, пожалуй, бультерьером, по лужайке перед своим загородным домом. А лицо у Джоанны наверняка должно быть такое же умное и злое, как морда ее собственной собаки. Или швейцарской прокурорши Карлы дель Понте.