Ровно двенадцать часов спустя, в десять утра, палату Айры Мэтьюэна обнаружили пустой. Единственным намеком на разгадку его исчезновения оказался распотрошенный радиоприемник. Лампы, провода и конденсаторы небрежными кучками валялись на полу.
Полицейские машины Нью-Хевена получили приказ разыскать высокого худого человека с седыми волосами и козлиной бородкой, возможно вооруженного лучами смерти, дезинтеграторами и прочими реальными или вымышленными видами оружия.
Несколько часов полиция со включенными сиренами прочесывала город. Наконец смертельно опасный маньяк был обнаружен с газетой в руках на скамейке в скверике в трех кварталах от госпиталя. Он улыбнулся полисменам, даже не пытаясь сопротивляться, и взглянул на часы.
– Три часа сорок восемь минут. Неплохо, ребята, совсем неплохо, особенно если учесть, как тщательно я прятался.
Один из полицейских заметил, что карман профессора оттопыривается. В нем оказался еще один аппаратик, состоящий из мешанины проводов. Мэтьюэн пожал плечами.
– Мой гиперболический соленоид. Дает коническое магнитное поле и позволяет управлять железными предметами на расстоянии. Я вскрыл им замок двери перед лифтом.
Когда около четырех часов Брюс Инглхарт появился в госпитале, ему сказали, что Мэтьюэн спит. Брюс настолько удачно поднял скандал, что вскоре узнал, что Мэтьюэн проснулся и через несколько минут он сможет к нему пройти. Войдя в палату, он увидел облаченного в халат профессора.
– Привет, Брюс, – сказал Мэтьюэн. – Они завернули меня в мокрую простыню как египетскую мумию. Знаешь, я чуть не уснул, потому что здорово расслабился. Я сказал им, пусть делают со мной все, что им нравится. Кажется, мой побег их разозлил.
Инглхарт немного смутился.
– Да ты не волнуйся, – продолжил Мэтьюэн, – я никакой не сумасшедший. Просто я понял, что ничто на свете не имеет значения, включая всякие там пожертвования. А здесь я просто весело провожу время. Вот посмотришь, какой поднимется переполох, когда я снова удеру.
– Но разве вас не волнует будущее? – спросил Инглхарт. – Ведь вас могут перевести в Миддлтон, в обитую войлоком палату...
Мэтьюэн небрежно махнул рукой.
– А мне все равно. Я и там смогу развлечься.
– А что станет с Джонни, с пожертвованием Далримпла?
– Чихать я на них хотел.
В этот момент приоткрылась дверь и в палату заглянул санитар, дабы убедиться, что непредсказуемый пациент на месте. В госпитале не хватало служителей, и за профессором не могли установить постоянное наблюдение.
– Я вовсе не говорю, что не люблю Джонни, – сказал Мэтьюэн. – Но когда к тебе приходит реальное чувство пропорции, как это случилось со мной, то начинаешь понимать, что человечество – всего лишь пленочка плесени на поверхности слепленного из грязи шара, и что никакие усилия, за исключением питания, крыши над головой и развлечений, не стоят потраченной на них энергии. Первые два пункта мне пожелали обеспечить власти штата Коннектикут, а мне остается позаботиться о третьем. Что у тебя там такое?
Они правы, подумал Инглхарт, он стал научным гением с безответственностью ребенка. Повернувшись спиной к двери, репортер вынул из кармана семейную реликвию: большую плоскую серебряную фляжку, верно послужившую еще во времена знаменитого сухого закона. Она досталась ему в наследство от тети Марты, а сам он собирался завещать ее музею.
– Абрикосовое бренди, – прошептал он. Джонни проконсультировал его о вкусах Мэтьюэна.
– Ну вот, Брюс, это уже нечто осмысленное. Неужели ты не мог произнести этого раньше, а не взывать понапрасну к моему чувству долга?
Фляжка была пуста. Айра Мэтьюэн откинулся на спинку стула и вытер со лба холодный пот.
– Не могу поверить, – пробормотал он. – Не могу поверить, что я был таким, как ты сказал. О, боже, что же я натворил!
– Много чего, – сказал Инглхарт.
Мэтьюэн вовсе не был похож на пьяного. Напротив, он был полон тех угрызений совести, на которые способен только трезвый человек.
– Я помню все – и те изобретения, что сами выскакивали у меня из головы, все. Но мне было все равно. Но как ты узнал, что алкоголь способен нейтрализовать действие моего препарата?
– Это заслуга Джонни. Он изучил последствия его приема и обнаружил, что при приеме в больших дозах он свертывает белки в нервных клетках. Он предположил, что это снизит электропроводность между нервными окончаниями и ликвидирует то ее повышение, которое вызвано вашим препаратом.
– Выходит, – сказал Мэтьюэн, – что когда я трезв, то я пьян, а когда пьян, то трезв. Но что же нам делать с пожертвованием... и с моим новым факультетом, с лабораторией, со всем этим?