— Разочарована в жизни! Пижонка! Тебе что, сто лет? Это у тебя с жиру!
Сказала громко, резко и, словно изумившись самой себе, вопросительно обвела нас взглядом.
…Был Новый год. В институте, в центре актового зала стояла пышная, потрясающей высоты елка. По углам зала расположились аттракционы «Счастливый рыболов» и «Надень кольцо».
Ребята были гладко причесаны, застегнуты на все пуговицы, вежливы и предупредительны. Без конца хлопала тяжелая дверь в вестибюле, где-то уже пели…
В каждом институте непременно есть студент, без которого все, что происходит вокруг яркое, значительное, кажется немыслимым. Наш педагогический был немыслим без Вадима Лазаренкова — второкурсника с филологического. Все, начиная от ректора и кончая сторожихой тетей Любой, знали его в лицо. Без него ничто нигде не обходилось. И в тот новогодний вечер он, как всегда, был нужен «дозарезу» и, разумеется, всем сразу.
— Где Вадим? Радиола «полетела»! — в паническом ужасе кричал Ваня Дорофеев.
— Можете сообщить Лазаренкову, что Снегурочки не будет… Мне не привезли кокошник, — ледяным тоном объявила Гета Лаврова.
По этажам, схватившись за голову, метался руководитель студенческого ВИА Коля Капутикян:
— Куда провалился Вадька! Передайте ему мой предсмертный привет! Скажите, что без ножа зарезал! Не пришел ударник!..
Но появлялся Лазаренков. Он куда-то звонил, кого-то о чем-то просил, организовывал, увязывал, и, словно по волшебству, появлялись кокошник для Снегурочки и новая радиола. Чуть только притухало веселье в зале, как там немедленно возникал Вадим, и вокруг елки с визгом, хохотом начинались «кошки-мышки» и «третий лишний». Возникала хоровая песня — запевалой и дирижером был, разумеется, Вадим. Наконец, он садился на место ударника в ансамбле, и казалось, что всю жизнь только этим и занимался.
Я должна была читать возле елки новогодние стихи и очень волновалась — боялась забыть слова. Шагая по коридору, я, как заклинание, шептала их. Музыка, песни и смех мешали сосредоточиться и загнали меня в пустую аудиторию нашего курса. На подоконнике, залитая лунным светом, обхватив руками колени, сидела Зина.
— Что такое? Одна, в темноте? — удивилась я.
Она посмотрела на меня и неожиданно улыбнулась:
— Волнуешься?
— Очень.
— Читай. Я послушаю.
Я начала тараторить вполголоса, без всякого выражения. Зина остановила меня:
— Нет, ты, пожалуйста, не спеши. И с выражением. Я люблю слушать стихи.
Удивляясь ее необычной разговорчивости и вниманию ко мне, я начала читать так, как если бы меня слушал целый зал. Когда произнесла последнюю фразу, Зина посмотрела на меня каким-то новым, потеплевшим взглядом и вдруг без всякого перехода спросила:
— Скажи, тебе кто-нибудь из наших ребят… нравится?
Я растерялась:
— Нет, а что?
— Ничего. Так. — Она помолчала, потом осторожно произнесла:
— А… Лазаренков?
— Лазаренков? Он хороший парень…
— Очень хороший? — перебила меня Зина. — По-моему, он самый лучший!.. — И она неожиданно уткнулась в мое плечо.
«Ах, вот оно что!» Я осторожно обняла ее, и вскоре плечо мое стало влажным.
— Вот чудачка! Плакать-то зачем?
— Я не плачу… — сияя счастливыми, мокрыми глазами, сказала Зина. — Это я так, сама не знаю почему… — Она засмеялась, но крупные слезы посыпались, как горох, на тщательно отглаженное платье, на белый крахмальный воротник. — Мне сегодня так хорошо, так хорошо! Хорошо оттого, что Новый год, что музыка, что где-то рядом, за стенкой, он!..
Мне вдруг стало жаль Зину. Кроме того, что Лазаренков все на свете умел, он был еще и просто красивым парнем. Почти все девчата нашего факультета — и не только нашего! — тайно «страдали» по нему. Даже Света Кудрявцева, презирающая «всякую любовь и глупые страдания», украдкой вздыхала, провожая его взглядом. Но никто из девушек не пользовался каким-нибудь особым расположением Вадима. А таких, как Зина Ленкова, блистательный и неотразимый Лазаренков попросту не замечал.
Словно угадав мои мысли, Зина тряхнула головой и сказала:
— Я ведь знаю, что из этого ничего не получится.
— Ну, почему же? — Мне не хотелось разбивать ее иллюзии.
— Да уж знаю! — обреченно произнесла она. И тихо добавила: — Некрасивая я.
— Какая глупость! Кто тебе такое сказал? — стала я лицемерить. — Да если хочешь знать, дело и не в красоте! Умному на это наплевать! Человек нужен. Понимаешь? Че-ло-век! А ты душевная. И сердце у тебя доброе.