Он опаздывал теперь, будучи помощником старшего преподавателя, как и семь лет назад, когда был первокурсником. Впрочем, неловкости по этому поводу можно было не испытывать. В Италии, в отличии от Советского Союза времен его детства, опоздание считалось не невоспитанностью, а незначительной и недостойной внимания погрешностью. В университетской среде задержка на «un quarto d'ora accademico»2 вошла в поговорку. Но Саша с ностальгией стыдился своих опозданий.
Прерывая своим появлением лекцию, семинар или совещание кафедры, он смущённо произносил всегдашнее «Scusate il ritardo»3. Коллеги равнодушно улыбались. Через несколько минут после него открывал дверь молодой преподаватель Лука, который хоть и извинялся, но не за опоздание, а за шум, неизменно преследовавший его в движении – то у него выпадут книги из портфеля, то он зацепит рукавом ручку стоящего у входа прожектора для слайдов, то споткнётся об стул. Позже всех могла появиться вечная аспирантка Симона. Она жила за Миланом и добиралась до города на не признающих авторитетности расписания итальянских пригородных поездах.
Его университетская жизнь была насыщена хождением по коридорам, чтением скучных книг в читальном зале и виртуозным составлением оригинальных коллажей с использованием броских фраз из передовых научных статей. Он был немногословен и редко улыбался. Его общение с коллегами сводилось к выслушиванию их водопадо-подобных словоизлияний.
Недавно на глаза ему попался отчет об одном их тех исследований, суть которых сводилась к тому, чтоб добросовестно потратить деньги на доказательство очевидных житейских закономерностей. В результате социологического опроса, посвященного когнитивным системам, выяснилось, что научно-исследовательский образ жизни обрекал его приверженцев на долгие часы принудительно-добровольного общения с источниками знаний, малодоступных для массовой аудитории. Вследствие чего у научных сотрудников развивался синдром экзистенциального одиночества. Их друзья, невесты, мамы и соседи, обслуживая клиента в баре, отвечая на телефонную жалобу владельца сломавшейся посудомоечной машины и работая у конвейера на автомобильной фабрике, имели дело во внушительном числе случаев или с живыми дураками, или с дурными чертами характера образованных людей, или же, если везло, с немыми машинами. Сашины же коллеги общались по большей части с мёртвыми мудрецами посредством чтения их трудов и воображаемых бесед. Вечерами, возвращаясь домой или встречаясь в баре за кружкой пива, не-доктора-наук с беспечной непосредственностью рассказывали последнюю очаровательную сплетню. А чем могли блеснуть в ответ грызуны политологического гранита? Многим из простых смертных само существование такой науки казалось посягательством на здравый смысл.
Как друг детства Луки мог относиться к его озабоченности перекрестной дихотомизацией коэрции на близкую-далекую и индивидуальную-коллективную? И что было понятно маме Симоны в её чаяниях о влиянии размера округа и численности партии на выборность женщин в законодательный орган? Как гражданская жена Николы могла выслушивать его догадки о том, что последние достижения в методологии дискурсивного анализа способны пролить новый свет на потрепанную историю Карибского кризиса 1962 года?
А Саша выслушивал, и иногда вставлял краткие замечания. Импровизированный лектор находил их, по-видимому, злорадно остроумными, потому как самодовольно хихикал в ответ.
Лишь с его руководителем, профессором Боккони, у Саши получались полноценные беседы, и предметом их увлеченного обмена мнениями была не ветвистая политология, а русская литература. Недолюбливая Достоевского и перелюбливая Набокова, русский студент был приятно удивлен, тем что в логове одурманенных поклонников Федора Михайловича, коими являлись многие интеллектуалы в Италии, ему попался восхищенный читатель Владимира Владимировича.