Гусев-Оренбургский Сергей Иванович
Экзамен
Сергей Гусев-Оренбургский
Экзамен
В непогожую ночь, полную тьмы и стонов ветра, я шел с ружьем за плечами вдоль опушки бора. Местность была совершенно незнакомая. Какое-то поле, одетое мглой, на котором местами таинственно колыхалась рожь; глухо шумящая от порывов бури бесконечная и черная стена бора... ни огонька вокруг ни звезд на небе.
Заблудился!
Временами, останавливаясь, я прислушивался, не донесется ли до меня людской говор, собачий лай или по крайней мере рокотание реки, крутящейся в песчаных берегах. Ничего! Только стон ветра проносился над бором, да какая-то большая и тяжелая птица испуганно сорвалась с дерева над моею головой и обдала меня дождем капель. Сырая, непроглядная тьма, одевавшая мир, казалось, вздрагивала как что-то живое под воющими порывами ветра, а бор наполнялся сотнями отголосков, словно в глубине его метались призраки, не находя места и покоя. К довершению всего я едва не упал в овраг, на дне которого что-то вздыхало и, казалось, протягивало неверные руки, чтобы схватить и увлечь в таинственную глубь, -- это тростники колебались во тьме на берегу ручья. Уже я с досадой стал помышлять, что мне, измокшему и продрогшему, придется ждать зари под защитой овражного откоса, не имея даже спичек, чтобы развести огонь, как внезапно сквозь деревья я увидел багровые отблески пламени. Минут через пять я уже стоял перед жарко-пылавшим костром, разведенным под нависшими боками оврага, куда ветер почти не проникал: он бешено выл вверху, потрясая сосны, с которых шишки по временам падали в пламя.
У самого огня в меланхолической позе, поджав ноги, сидел, куря и сплевывая в огонь. человек, по-видимому, еще молодой, но весьма давно не стриженый и не бритый, в чем, как вскоре оказалось, он и нужды не имел. Голова его напоминала копну почерневшего сена, взъерошенного ветром, а борода и усы -- свалявшуюся щетину. Он был почти наг, ибо одежда его, состоявшая из старого, потерявшего цвет, подрясника, висела на ветках, сушась перед огнем, а дырявые рыжие сапоги почти были всунуты в костер и слегка дымились, высыхая.
-- Кого Бог несет? -- хрипло спросил он, хмуро взглянув на меня из-под густых броней.
-- Да вот, -- сказал я, -- заблудился.
-- Быва-а-ет...
Он сплюнул в костер:
-- Откуда и куда?
-- Неподалеку отсюда, из имения. А вы, по-видимому, духовная особа?
-- Какая там особа... просто дьякон, да и дьякон-то заблудший. Носит меня Велиарова сила вокруг да около: вторую неделю домой, в свою Ивановку, попасть не могу! А вы присаживайтесь... Может, у вас и благородного сорта табачец найдется? От мужицкого горлодера нутро рвет...
-- Есть запас, поделимся. И чаю, если хотите, смастерим.
-- Чаю? Добро зело... А водка есть?
-- Увы, отец дьякон... кабы знать...
-- Жа-а-ль!
Вскоре чайник весело шипел над огнем, а я, удобно расположившись перед приветливым пламенем, беседовал с дьяконом.
-- Вы откуда же, собственно, отец дьякон, в лесу очутились?.. С богомолья, что ли, идете?
Блаженно затягиваясь папиросой, дьякон испускал из себя облака и струи табачного дыма.
-- Какое там богомолье, -- махнул он слегка рукой. -- К владыке на экзамен путешествовал.
-- Экзамен? По какой части?
-- На священника! Да, это, я вам скажу, такая история, что... взять бы меня за волосы...
-- Почему же так строго?
-- Следует!
И дьякон, задумчиво смотря на огонь, принялся рассказывать.
-- Образования я, изволите ли видеть, не Бог весть какого: из второго класса духовного училища за малые успехи исключен и за "пристрастие", -- так и в документе сказано, -- за пристрастие... не к наукам, конечно. Что делать... возлюбих влагу сатанинскую... и с хлебом и с чаем! И много вследствие сего в жизни претерпех. Бил меня родитель жезлом... а случалось и вожжами. Покойница матерь на хлеб на воду сажала, а частенько и крапивой угощала. Как с гуся вода! Ну и махнули рукой. Был я певчим... голос потерял. Учителем был церковным... в мертвом виде все время. Пристроил меня наконец родитель дьячком. Тут уж я и вовсе по сорокаградусному морю вплавь пустился, без руля, без паруса. Очень умел я анекдоты рассказывать и истории разные, а также на гармонии, на скрипке, на дуде такие экивоки выводить, что ни один пир без меня не обходился. Сегодня пир, завтра пир, а пиров нет -- в одиночку жарю. Одно меня спасало -- здоровьем Бог не обидел: сколько ни пью, на двоих стою, ни разу на четыре не становился, а уж ежели до точки дойду... яко Лазарь четверодневен -- недвижим. Обратил наконец на меня владыка око свое. Призвал отца, говорит: