-- Жени! В дьякона посвящу... авось исправится!
Нашел мне родитель девицу... приятную, сдобную, соседского дьякона дочь, глаза -- как углие, а светок в них добрый, сама, как перина, прости ей Господи! И взяла она меня в руки не жезлом, не крапивой, а лаской своей. И не то, чтобы она мне пить не давала, нет... сама угощала! Бывало встанешь это чуть светок, а она уж на ногах, ватрушки стряпает.
-- Ставь-ка, -- говорит, -- скорее самовар, а я в погреб сбегаю.
Я уж смеюсь:
-- Зачем?
-- Припасла я тебе там...
-- Надо ли?
-- Как же не надо.
И тащит это с холодку, со льду, своей белой ручкой нальет, угощает, как царевича. И за чаем, и за обедом, и с прихода придешь, смотришь: тут он, тут он... графинчик этакий! Уж мне и совестно...
-- Хоть ты выпей со мной! Не откажется.
-- И пью я таким манером как будто бы целый день, а все трезвый и веселый... на гитаре ее забавляю, истории рассказываю. И от пиров она меня мягкой ручкой отвела. Тут бы на пир идти, а она... за занавеску:
-- Милый, хороший!
-- Ну, сколько за занавеской не сидеть... дети пошли. Митечка, Володечка... Раечка да Лизочка... как ангелы послетали с небеси... шесть штук! Стал я наисчастливейший человек и уж сам на себя дивиться перестал -- природа во мне другая открылась! На первые крестины родитель свой жезл в подарок мне привез.
-- Воспитывай, -- говорит, -- детей, как я тебя воспитывал.
Подумал я разное, но сказал так:
-- Спасибо, папаша. Жезл ваш на стену повешу, но отнюдь детей моих им не трону!
Насупился родитель:
-- Аль, -- говорит, -- Иисуса сына Сирахова забыл? Любяй сына своего наказует... Что бы с тобой без жезла моего было?
Подошел я к дьяконице, обнял ее, смеюсь:
-- Вот, -- говорю, -- мой жезл... да он, к тому же, и произрастает!
Так-то жили мы душа в душу, пока дух лукавый не смутил. Приход у нас, надо вам сказать, большой, богатый, и священники хорошие. Отец-то Герасим младший, так даже, скажу вам, не совру, зело приятен! Принесут ему курицу за свадьбу, он сейчас речь поведет:
-- А ты, Кузьма там, или Павел, и дьякону таковую же поднеси, дабы не завидовал.
И подносят! Весьма даже подносят... и зерном и живностью!
Отец-то Панкратий, старший священник... точно... немножко строговат. И горденек. Оно конечно... человек уже камилавку имеет и в некотором роде судия: духовным следователем третий год состоит. С виду важный такой, плоть солидная, чрево широкое... и чинопочитание уважает: требует, чтобы дьякон калоши подавал!
-- Это, -- говорит, -- смирение развивает, для младших членов клира полезное, ибо они, аки бы послушники в монастыре, игумену прислуживать должны и послух нести.
-- Калоши подавай... да еще со смирением!
Дьякон вздохнул и заволокся дымом...
-- И подаю! Подаю калоши... что поделаешь. И горько, а без этого нельзя... червь есмь! Ибо, как-никак, а о. Панкратий настоятель, и все мы в руце его. Захочет -- с хлебом скушает и даже водицей не запьет. К тому же, скажу вам, не совру, человек он остроумный и приход умеет поставить так, что из всякой соломинки духовным доход идет. Уж, кажется, вот, смотришь во все глаза -- ничего взять нельзя... а он возьмет! Да и возьмет-то так тонко, что диву даешься: не он берет, а ему дают, да еще упрашивают! Ономедни что ведь выдумал... ха-ха... дождевой сбор! Верно! Летом доходу мало, он и выдумал.
-- Вы, -- говорит, -- прихожане, в земстве от пожаров страхуетесь; а у нас от засухи застрахуйтесь! Заранее сбор сделайте и ни о чем не беспокойтесь, -- как только дождь понадобится, мы уж вымолим.
И ведь вымолит, скажу вам, не совру, не то что дождь... грозу, с громом, с молнией! И всегда в точку! Нарочито даже какую-то штуку купил вроде часов, что погоду предсказывает, -- немецкая штука, название мудреное. Ха-ха... вот он какой, отец-то Панкратий... жить с ним можно, как у Христа за пазухой.
Вот-с!
И был у отца-то Панкратия сын, семинарист, -- не сын... сынище... верзилище, великанище... вышибало номер первый. Ахтер-вахтер-кум Егор, шерин-ерин-Христофор, -- так я его прозвал. Румяный-прянишный... голосистый. А во-о-дку жре-е-т... как губка... так и впитыват! И веселый человек, только веселье у него особенное: все норовит как бы человека под насмешку подвести.
Вот и повадился он ко мне.
Придет, подмигивает:
-- Выпить бы!
А дьяконица моя не возлюбила его.
Припрячет себе водку и будто слыхом не слышит подходы-то его, я же молчу: уважаю я ее. Ну, тары-бары, разговоры о том, о сем, бывало, до полночи сидим. Чего, думаю себе, человек без толку перед глазами торчит... и невдомек мне! Только вот раз и вижу: жмется чего-то дьяконица, то вспыхнет, то нахмурится.
А мы в карты играли, в короли.
Вдруг дьяконица-то и бряк:
-- Вы бы, Христофор Панкратьич, ноги-то за окошко выставили... очинно они у вас длинны!