Я смотрю во все глаза.
А она опять:
-- Несите-ка амуры-то свои в другое место, я мужа люблю!
Тот скраснел.
Молчим мы.
Встаю я из-за стола.
-- Христофор, -- говорю, -- дело-то не ладно... шерин-ерин ты этакой! Чего ты к духовной персоне пристаешь? Али тебе женена пола по селу мало?
-- Извините, -- говорит, -- отец дьякон... Бес!
-- То-то бес! На беса крест есть... а на тебя што?
Засучил я рукава:
-- Ну, ахтер-вахтер, пойдем!
Он и глаза на меня:
-- Куда?
-- А тут, во двор... неподалеку. Коли моя возьмет -- и во двор не ходи! Коли твоя -- оставайся все по-прежнему!
Вышли.
А дьяконица на крыльце села, посмеивается.
Вот и напал я на него со всех сторон сразу. Шагает он, как Вавилонская башня, все хочет меня кулачищем сверху прикрыть. А я не из таковских. Только он изловчится, а я уж его в спину барабаню. Только он повернется -- а я уж ему сверху нахлобучку сделал... быстрый я!
Пыль идет по двору, словно чучелу огородную выбиваю.
-- Шерин-ерин, -- кричу, -- держи-и-сь!
Разъярился он, пошел на меня чудовищем.
Прет, как нечистая сила, глаза кровью налились, ручищами в воздух гвозди вколачиват... Отступать мне пришлось, и уж из носу кровь. Дьяконица кричит с крыльца:
-- Под ножку его, под ножку!
-- Это не по правилам, -- говорю.
А уж он меня под клеть загоняет.
Дышит, как паровик, и вот-вот к земле придавит. Вижу, дело плохо... как изловчусь, да промеж ног у него и проскочил!
Он вспять.
А уж я за загривок, да к земле его клоню.
-- Поклонись, -- говорю, -- дьяконице, проси у ней прощенья!
Сделал я из него глагол, да, признаться, и коленкой помог... полетел он! Полетел, да и удержаться не может, -- вот, думаю, ворота головой прошибет.
-- Падай, -- кричу, -- падай!
Он и впрямь упал, как мешок с овсом.
Встал в земле, в пыли, с царапинами, смеется.
-- Опять друзья? -- говорит.
-- Друзья! -- кричу.
И уж забыл, что хотел во двор не пускать, очень радость была большая от победы. Дьяконица даже нам водочки выставила... веселая ходит. Признаться... выпили мы. И очень даже! Христофор-то в пляс пошел, шутки шутит, смеется... а должно быть, большое зло он против меня в сердце затаил.
Собрала дьяконица чаек... сидим мы.
Он и говорит мне:
-- Что вы, отец дьякон, в священники не проситесь?
Словно он по душе меня ударил этим словом.
-- Вы-думашь! -- говорю.
А он так хитро посмеивается:
-- Голос у вас гремучий, плоть солидная, поступь важная, и к тому же вы человек книжный: всю службу до тонкости понимаете. Можете вы обедню наизусть отслужить?
-- Так отхватаю, -- говорю, -- что в ушах затрещит!
-- А ноту знаете?
-- Не только, -- говорю, -- ноту, а все ключи понимаю. В архерейском хору когда-то состоял... и на гитаре по нотам играть учился у первеющего в городе музыканта.
-- Так вам, -- кричит, -- только катехизис по Макарию пройти, да и на экзамен к владыке!
-- Допустит ли владыка?
-- Как не допустить: он любит простецов. Ведь и апостолы из простых рыбарей к высокому-то званию призваны
-- То апостолы! -- говорю.
-- Все равно!
И стал он мне расписывать да рассказывать, как где какой священник без образования, сиречь из простецов, в высокий сан возведен. Егорьевский батюшка -- из башмачников, -- только тем и взял, что архерейский секретарь ему кумом приходится. А уж теперь и камилавку имеет! В Марьевке священник тоже из бывших писарей. Нашел тропки утиные, монетками посорил...
-- Ага! Значит, и подмазать требуется?
-- Да ведь худой курице, отец дьякон, и на базаре грош цена!
Занозил он мою душу.
Впал я с тех пор в задумчивость, ночи не сплю, думаю. Чем же, думаю, и в самом деле хуже я других? Службу всякую зажмурясь оттрезвоню и в требник не загляну. Проповедь какую угодно расскажу насчет ли добродетели, или грехопадения... все до тонкости объясню, как и что и куда относится. Да ведь и проповедей-то написано -- тьма! Наш о. Панкратий всегда по книжке читает, да еще иной раз строчку потеряет... ищет, ищет. Герасим разве иногда наизусть говорит... да так-то и я расскажу, даже чище! А доходы-то, думаю, брат ты мой дьякон, поповские-то... не те-е-е! Дьякону одна третья часть идет, вот оно что, а поп только мошну растопыривай: катится денежка, и конца ей нет. Да и приятно самому хозяином быть, что ни говорите. Уж о. Панкратию калоши тогда подавать... шалишь! В гости к нему приеду и по чреву толстому рукой похлопаю -- как мол, отец, поживаешь? А чего он мне тогда сделает? Пусть злится! Мне что! Я такой же поп... может, еще благочинным буду.
Размышляю я так-то, и нет мне сна.
Да и во сне-то все мерещится, как прихожане во двор кто что тащит: кто хлеба, кто живности, кто овцу на новоселье, а церковный староста обязательно корову, потому человек он зависимый, и могу я его к медали представить.