И вот в какой-то из февральских вечеров сердитая Изольда Павловна (немецкий был последним уроком) отправила всех учеников домой, оставив одного Григорьева — для серьезного разговора. Прошло много лет, а Костя так отчетливо помнил кабинет немецкого, с портретами Гете и Гейне (он трудом отличал, кто из них кто), с трехстворчатой классной доской, покрытой многолетней патиной из мела, с неудобными партами и стульями, с традесканциями и фикусами на подоконниках, кабинет, освещенный симметричными рядами люминесцентных ламп. Осталась в памяти метка, точка восстановления системы, ось абсцисс повстречалась с осью ординат — другие диалоги забылись, улетучились из памяти, а этот разговор остался. Костю усадили за переднюю парту, прямо перед учительским носом.
— Григорьев, — надменно произнесла фрау Либерман, смотря на него поверх своих уродливых очков, — меня смущает поведение вашей великолепной четверки.
Костя уже привык к тому, что ему приходилось отдуваться за всех. Давлетшина, Грачев и Шаповалов вечно выходили сухими из воды.
— Я недавно узнала, что у вас, оказывается, есть некий список. Список учителей, которые перед вами в чем-то провинились, — Изольда Павловна произносила слова тихо, медленно, будто шлифуя их наждачной бумагой.
— Мы этого и не скрываем, — сообщил полномочный представитель великолепной четверки.
— А я в этом списке есть? — еще тише спросила Изольда Павловна.
Костя заерзал на стуле, пытаясь сформулировать свою мысль поточнее.
— Вы есть в моем персональном списке, причем на одном из первых мест.
— Вот как? — фрау Либерман поправила съехавшие на переносицу очки. — И чем же я тебе не угодила на этот раз?
— Вы мне трояк поставили за реферат о Берлинской стене, — Костя решил сразу раскрыть все карты. — Мол, вы не согласны с моей трактовкой событий. А по-моему, вас просто уязвило, что в реферате использованы реальные фотографии из Берлина, сделанные мной, — Костя поймал кураж и настолько воодушевился, что откуда-то из закромов памяти достал ядреное слово «уязвило», воткнул его в предложение, и очень ему понравилось, как оно туда встало. — Да, я в прошлом году был в Германии. Мои родители могут себе это позволить.
Ненависть в глазах фрау Либерман была бесподобной. Впрочем, старая перечница даже не представляла, что это только начало.
— Хотел спросить, как поживает миксер.
— Миксер? — в этот момент Изольда Павловна еще казалась непрошибаемой.
— Миксер, который вам родители Инсарова подарили. За то, что вы ему четверку в четверти поставили. Они его у моей мамы купили просто. ПБОЮЛ «Уральская звезда» — это мамин магазин. У меня даже есть копия товарного чека.
Изольда Павловна пошла пятнами.
— Григорьев, ты сгоришь в аду!
— Отчего же, — Костя ждал примерно такой реакции на свое расследование, — не сгорю. Я кремом намажусь.
Он даже совершил некие круговые движения, чтобы показать, как он будет мазаться кремом. Лицо фрау Либерман из пунцового сделалось серым.
— А еще, — добавил Костя, — Шаповалов просил передать, чтоб вы ему вернули журнал.
— Какой такой журнал? — Изольда Павлова заговорщическим жестом приподняла очки. — Ах да, журнал, где на развороте помещена фотография обнаженной девицы. Этот?
— Человеческое тело прекрасно. Нам так на МХК говорили.
— Жаль, вас там не научили отличать красоту от похабщины, — вздохнула фрау Либерман. — Кстати, о красоте.
Уже на этом моменте Костя почуял неладное. Совершенно нахальным образом затряслись руки, и он постарался их спрятать под парту, чтобы фрау Либерман не увидела, что он встревожен. Просто он уже догадался, о ком пойдет речь.