Другой вопрос, постоянно сбивающий с толку многих из нас, психологов, имплицитно уже упомянут выше, а теперь займемся им непосредственно. На каких предположениях основывается наша наука и практика? Я говорю не о "научном методе"; уже очень много времени было уделено, и это правильно, проблемам методологии. Но каждый метод основывается на определенных предположениях, – предположениях о природе человека, природе его переживаний и так далее. Эти предположения частично обусловлены нашей культурой и тем особым местом в истории, которое мы занимаем. Насколько я понимаю, эта критическая область почти всегда скрыта в психологии: мы стремимся принять некритично и имплицитно, что наш частный метод верен во все времена. Заявление о том, что наука построена на самокорректирующихся измерениях – что частично правда, – не может быть основанием тому, чтобы смотреть сквозь пальцы на тот факт, что наша частная наука культурно и исторически обусловлена и посредством этого ограничена даже в своих самокорректирующихся изменениях.
С этой точки зрения экзистенциальный подход настаивает на том, что, в связи с тем, что любая психология, любое понимание человека базируется на определенных предположениях, психолог должен непрерывно анализировать и прояснять свои собственные предположения. Некоторые предположения всегда ограничивают и сужают то, что человек видит в проблеме, эксперименте, терапевтической ситуации; этого аспекта человеческой "ограниченности" избежать нельзя. Натуралист понимает в человеке то, что подходит для его натуралистических спектаклей; позитивист видит те аспекты переживаний, которые подходят под логические формы его предположения; и хорошо известно, что разные терапевты – представители различных школ увидят в одном и том же сне конкретного пациента ту динамику, которая удовлетворяет теории их различных школ. Притча о слепых людях и слоне соответствует описаниям активности людей просвещенного двадцатого века, так же как и более "невежественных" времен. Бертран Рассел хорошо описал ту же проблему, но по отношению к физическим наукам: "Физика математична не потому, что нам известно так много о физическом мире, а потому, что мы знаем так мало; это только ее математическое имущество, которое может быть нам доступно".
Никто, ни физик, ни психолог, ни кто-либо другой, не сможет выпрыгнуть из своей исторически обусловленной оболочки. Но единственный способ, благодаря которому мы сможем оградить предположения, лежащие в основе любого частного метода, от чрезмерного эффекта предубеждения, – это осознавать, что они из себя представляют и не делать их абсолютом и догмой. Таким образом, у нас есть, наконец, шанс воздержаться от навязывания подчиненным или пациентам нашего прокрустова ложа.
В маленькой книге Людвига Бинсвангера, основанной на его беседах и переписке с Фрейдом, "Зигмунд Фрейд: воспоминания о дружбе" (84) есть несколько интересных моментов, иллюстрирующих эту точку зрения. Дружба между психоаналитиком Фрейдом и Бинсвангером, ведущим экзистенциальным психологом Швейцарии, была долгой и нежной, и это было только примером постоянства Фрейда в дружбе с кем-то, кто принципиально от него отличался.
Короче, перед восьмидесятым днем рождения Фрейда Бинсвангер написал эссе, описывающее то, насколько теория Фрейда радикально углубила клиническую психиатрию, но он добавил, что личный опыт Фрейда как личности оказался выше детерминирующих предположений его теории. "Теперь (учитывая психоаналитический вклад Фрейда) человек не является просто живым организмом, а "живущее бытие", имеющий источник в ограниченном жизненном процессе на земле, умирающий этой жизнью и живущий этой смертью; заболевание уже не является внешне или внутренне обусловленным нарушением "нормального" жизненного курса на пути к смерти". Но Бинсвангер продолжал указывать, что в результате своей заинтересованности в экзистенциальном анализе он верит, что в теории Фрейда еще не представлен человек в полном смысле этого слова: