Но сегодня мне думалось совсем не о себе. И даже не о том, что произошло в церкви. Отчего-то, смотря в глаза Беатрис Фаулер, я видел перед собой совсем другую девушку почти её лет. И другие глаза – золотисто-медовые, с карими точками. Овал юного, тонкого лица, взгляд робкого зверька, густые ресницы – всё это напоминало о той, другой, напуганной и загнанной. О Бэлле.
Сейчас я уже не смогу вспомнить, в какой именно момент он решил, что мне можно позволить не только общество книг, разрешить не только истязание плоти. Возможно, он сжалился над маленьким мальчиком, а может быть и над ней, справедливо полагая, что в одиночестве она сойдёт с ума, а в здравом рассудке она принесёт больше пользы. И он разрешил мне выходить из своей кельи, которую до того момента мне дозволялось покидать лишь раз в день, чтобы посетить вечернюю службу, а после неё подняться в кабинет к седому, бородатому мужчине в странном одеянии, где иногда меня ждал и он собственной персоной, и выдержать допрос. Меня спрашивали обо всём: что сегодня я нового узнал из писания? Сколько страниц «Compendium Maleficarum»* мне удалось прочесть сегодня? Как соотнёс господин Бинсфельд* семь демонов и семь смертных грехов? Как изменил его теорию господин Баррет*? Я должен был знать ответы на все его вопросы.
Визиты к Бэлле стали для меня не то, что лучиками света в тёмный, сырой подвал. Они были для меня окнами в другой мир. Я помню нашу первую встречу так подробно, будто она произошла только что: я прохожу по длинному, узкому коридору, освещённому закатным солнцем сквозь прямоугольные крошечные отверстия бойниц, и в лучах пляшет, словно мошкара, вековая пыль, которую поднимают мои шаги и полы одеяния служителя ордена, идущего в двух шагах впереди меня. В отличие от меня, её содержали не в полутёмной келье с узкой кроватью и письменным столом, единственным светлым пятном которой было распятие. Она жила в башне, и, хоть комната её не напоминала чертог принцессы, там было всё совсем иначе. Кровать светлого дерева, тонкие занавеси на узких замковых окнах, и даже мандалина. Из сада ей приносили цветы и фрукты, которые после итальянских наверняка казались ей слишком кислыми и безвкусными.
Мой провожатый отворил дверь в этот крошечный мирок, и я увидел её – бледную, худую, сидящую на кровати в простом светлом платье. Девушка удивлённо посмотрела на меня, и, когда я слегка ей поклонился, вспомнив уроки этикета от гувернёра, она улыбнулась и встала с кровати, протянув мне руки. Тогда-то я и заметил, как платье вырисовывает круглый живот, и понял, отчего она так бледна и измучена. Хоть на тот момент мне ещё не стукнуло и одиннадцати лет, я представил себе, как чувствует себя заложница, как тяжела её участь. Того, что девушка оказалась в замке не по своей воле, конечно, мне никто не говорил, но я и сам был способен до этого додуматься. Это можно было прочесть по её глазам, по линии её губ, по дёрганным, испуганным движениям. С того момента я поклялся, что стану её другом, что попытаюсь хотя бы как-то скрасить её заточение.
Я приходил к ней каждый день. Она пела для меня песни на непонятном, но красивом языке, а я учил её английскому, который она уже понимала, но говорить на нём почти не умела. После первого же моего прихода она овладела несколькими простыми фразами, и я видел, как много значит для неё просто поговорить с кем-то. и я мог её понять: в течение долгого времени и я был лишён этой роскоши, моими молчаливыми собеседниками были лишь стены. И ещё один молчаливый собеседник.
Она всегда была со мной приветлива и весела, но в её глазах я видел отчаяние, такое тёмное и глубокое, что меня охватывал страх. Я хотел отлечь её, объяснял английскую грамматику, заставлял учить новые слова. Я читал ей книги вслух и просил пересказать всё то, что она смогла понять. Она смешно коверкала слова, странно произносила непривычные звуки, подчёркнуто громко смеялась, когда я указывал ей на ошибки, будто боялась тишины.
Вот только в замке, принадлежащем ему, все книги были исключительно духовного содержания, и лишь тогда, когда в одной из библейских историй промелькнуло имя первого израильского царя, Бэлла впервые позволила себе заплакать. И рассказала мне всё.
Он часто ездил в Италию и в Ватикан. По делам ордена, для покупки нужных книг, для того, чтобы узнать о новых случаях того, с чем однажды стал бороться и я. Именно там, познакомившись со многими знатными людьми, войдя в круг самых блестящих людей Рима, он впервые встретился с семьёй Скарсини – аристократическим родом, который много поколений придерживался ортодоксально гвельфского течения, и не просто так. Вера и религия были у них в крови. После нескольких бокалов вина Луиджи Скарсини любил прихвастнуть, что род его идёт напрямую от царя Саула, его дочери Мелхолы и царя Давида. Кто-то за его спиной лишь посмеивался, ибо люди сведущие знали, что от царя Давида у Мелхолы детей не было, как и от некоего Фалтия, за которого она вышла замуж после бегства Давида. Впрочем, сбежал Давид от Мелхолы не просто так: царь Саул едва не убил своего зятя, а это вполне себе повод сбежать от жены. Так вот, уверенности в том, что Мелхола всё же родила от Давида ребёнка, не имел никто вот уже много-много столетий. Кроме Скарсини, чьей уверенности хватило бы на десять знатоков истории и религиоведения. Мне тогда показалось, что любитель струнной музыки, одержимый царь Саул – не слишком хорошая кандидатура в родственники, можно было бы выбрать кого-то более благообразного, Самуила, например, или многострадального Иова. Всё-таки не слишком завидный прародитель. Но те, кто терпеливо выслушивал хвастовство августейшим предком и выжидал, когда Скарсини ещё подкрепится неразбавленным вином, могли услышать, что информацию эту он взял не просто так: примерно раз в месяц ему снится странный сон, в нём таинственный голос уверяет богатого итальянца, что подверженный припадкам царь и второй правитель Иудеи Давид, любящий подёргать струны лиры, были его дальними родственниками. Остряки спрашивали, сколько нужно выпить, чтобы так же узнать своего предка, любители истории пожимали плечами и смеялись над современной модой у знати придумывать себе знаменитых родственников. И лишь один человек не смеялся над выдумками Луиджи Скарсини.