С самого начала Мэри мне не понравилась. Даже если бы Винченцо привёл ангела и с нимбом и крыльями, я бы ещё долго присматривалась к нему, не торчит ли из-под хитона длинный чёрный хвост с кисточкой, не мелькают ли копытца. Всё, что было связано с ним – люди, предметы, - всё несло на себе печать зла в моих глазах. Так вышло и с Мэри. Ей было за тридцать, опрятная, дородная, она совсем не походила на злобную доносчицу, но оказалась именно ею. Я не доверяла ей, но не могла не принимать её помощь: я не знала порядков, не умела обращаться с деньгами. Она прекрасно управлялась с Николасом, пела ему красивые английские песни, умела успокаивать за миг, словно знала какое-то тайное слово. Я была ей благодарна, но держала на расстоянии.
Мне стала нравиться эта размеренная сельская жизнь. Я наняла садовника, чтобы он превратил запущенный садик в красивое место для отдыха и прогулок, и всё своё первое лето Николас провёл, играя между кустов дельфиниума и пионов, на смену которым пришли астры и георгины. Я читала книги, писала письма Валентину, рассказывая о своём налаженном быте, но не отсылала. Я не знала, куда их отсылать, и не верила, что, знай я адрес, они бы попали к нему в руки. Но когда я вела такой односторонний разговор, мне становилось легче на душе. Я рассказывала ему, как утром солнце золотит тонкие занавески в спальне, как по вечерам в саду пахнет яблоками и фиалками, как осыпаются розы на садовую дорожку, и белые лепестки, будто стаи мотыльков, улетают, гонимые ветром. К осени скопилась целая стопка писем. И осенью приехал он, Винченцо. Винсент.
Он не предупредил о своём приезде. Он вышел из той самой чёрной лакированной кареты, в которой я прибыла сюда с Мэри и Николасом, открыл ворота своим ключом и вошёл в сад. Николас испугался его и заплакал: я никогда не выходила с ним за пределы дома и сада, он не видел никого, кроме меня и Мэри. Чужой высокий мужчина был для него кем-то новым и пугающим. И я понимала своего сына.
Я сделала Мэри знак унести Николаса и успокоить. Чем меньше он будет попадаться на глаза своему отцу, тем лучше. Я лишь надеялась, что он прибыл ненадолго. Что он не разрушит наш покой, нашу жизнь, которая за полгода примирила меня с разлукой с родной Италией. Я начала верить, что смогу начать новую жизнь здесь, осознала, что у меня есть, о ком заботиться, кого оберегать. Как он мог появиться, словно гром среди ясного неба, словно ворон у гнезда голубки, и отбирать то, что предназначено только мне?
Винсент проводил плачущего сына, вцепившегося цепкими пальчиками в блузку Мэри, оценивающим взглядом, после чего удостоил вниманием и меня.
- Ты хорошо ухаживаешь за моим сыном, Изабелла. Он стал довольно крепким парнем.
- Я ращу его не на убой и не для того, чтобы ты играл с ним в свои религиозные игры, Винсент.
Если всего полгода назад при виде него моё сердце замирало от страха, а из глаз были готовы брызнуть слёзы, то теперь я устала бояться. А может быть страх просто умер во мне за те полгода, когда я не видела своего похитителя.
Винсент сощурился, его красивое лицо стало лукавым и жёстким.
- А ты отрастила зубки, Бэлла. Думаешь, что весь этот маленький рай навечно? Думаешь, что раз я купил этот дом, то ты будешь жить в нём припеваючи до самой смерти и забудешь меня, как страшный сон? – Винсент двинулся ко мне, ноги сами сделали шаг назад. Заметив отступление, отец моего ребёнка криво усмехнулся, - я спешу разочаровать тебя, Бэлла. Я никогда не собирался тебя выпускать из вида. Ты слишком много знаешь. И ты ещё можешь быть мне полезна.
Ну и пусть. Лишь бы быть рядом с сыном. Лишь бы он не забрал его у меня. Я загородила собой вход в дом, где со второго этажа доносился тихий плач Николаса. Он чувствовал моё беспокойство, а может быть понял, что ему грозит опасность.
- А чем может быть полезен мой сын?
- Наш сын, Изабелла. Даже, если уж на то пошло, мой сын. Ты его лишь выносила, а я дам ему весь мир.
- Но для чего он тебе, Винсент? Он обычный ребёнок. Он не исцеляет раны прикосновением, не видит ангелов и чертей.
Винсент скрестил руки на груди и окатил меня холодным, жёстким взглядом.
- Он - необычный ребёнок. Он – мой сын. И твой сын. Значит, в нём есть кровь царя Давида и царя Саула. И моя кровь. Он ещё проявит себя, вот увидишь.
Во мне словно что-то вскипело и забурлило. Наверное, это и есть та самая итальянская ненависть и страсть, которую воспевают поэты и которую боятся все, кто не принадлежит итальянской крови. Я сжала кулаки так сильно, что ногти впились в кожу, но боль не смогла притупить невыносимой ярости, которая жаждала выплеснуться наружу, копимая уже больше года.