- Ты поверил словам старого пропойцы, моего отца, жителя города, в котором ещё триста лет назад вовсю торговали плащаницами, частями креста с Голгофы, которые, если, их собрать воедино, создали бы крест высотой с собор святого Петра! Да в Риме каждый аристократ или считающий себя таковым имеет в родственниках Марию Магдалину как минимум. И ты купился? Ты решил, что украл настоящего потомка царя Давида? – мне хотелось плакать, но я расхохоталась Винсенту в лицо, сдерживая желание впиться в его глаза пальцами, зарычав при этом, как дикая кошка.
- Ты не понимаешь, Бэлла, - Винсента, видимо, развеселила моя истерика. Конечно, после одержимых, выкрикивающих проклятия на арамейском, плюющихся лягушками и выгибающимися дугой, женские слёзы и сотрясания кулаками выглядели совсем не впечатляюще. Не стоило давать волю эмоциям. Он – англичанин. У него в жилах водица из мутной лондонской речки, а не кипящая лава, как у итальянцев. С ним нужно быть холодной и бдительной. Криками его не проймёшь. – Он показал мне плат ткани. Именно его отрезал Давид в пещере от плаща царя, когда царь Саул спал без охраны. Давид мог тогда убить Саула, но пощадил его, а в качестве доказательства принёс ему часть плаща.
- Ты поверил ему только из-за того, что старик показал тебе какую-то тряпку? Ты сумасшедший, Винсент, - мне казалось, что от моей ярости даже мир вокруг покраснел. Я не видела вокруг себя ничего, только его насмешливые глаза. Насмешливость и холодность – вот два щита, которые всегда прикрывали его, прятали за собой его суть.
- Ты не понимаешь, Бэлла, - повторил он, - и никогда не поймёшь. Я держал в руках этот плат. И я чувствовал, что всё не так просто. Именно поэтому я поверил ему.
- Ты действительно сумасшедший, Винсент. Это просто тряпка, оторванная от занавески или панталон. Ни одна ткань не могла сохраниться двадцать девять веков. Ты же умный, влиятельный человек, и поверил в такую чушь!
- Ты можешь говорить, что хочешь. В ту ночь, когда я увёз тебя, я собирался выкрасить и плат. Он хранится в комнате твоего отца, в шкатулке в сейфе. Я хотел взломать сейф и вывезти оттуда и тебя, и плат. Но нас заметили слуги, я не успел. Поэтому удалось увезти лишь тебя. Можно было бы отправить тебя к твоей семье, этакая заблудшая овца, которая обрела отчий кров, - он придал лицу невинное и одновременно издевательское выражение, - чтобы ты выкрала плат для меня. Но ты слишком много знаешь. Опасно отпускать тебя. Кстати, отчего ты не пускаешь меня на порог дома? Это и мой дом тоже.
- Ты мне не муж. Ты сам говорил, что я никогда не стану для тебя женой перед всем миром. Для этой деревни я – вдова моряка Изабель Гловер. Твоё появление рушит мою легенду.
- Тогда я буду братом безвременно почившего супруга, который не посмел оставить несчастную вдову на растерзание этому миру. На крестьянку ты не похожа, да и дом довольно дорогой для безродной вдовы обычного моряка.
- Будь хоть чёртом с горы!
- Но-но, не поминай его в доме, где живёт будущий великий экзорцист, демоноборец и, возможно, святой. Однажды этот мальчик, орущий как десять поросят, станет благодатью для всего мира.
Я находя слов, я подняла глаза к небу. Из зенита солнце стало клониться к закату, осенью рано темнеет. Неужели родной сын ему был нужен лишь для того, чтобы вырастить из него очередную пешку? Подобную Валентину и всем тем мужчинам, от совсем юных до глубоких старцев, имеющих сан и обычных религиозных фанатиков, возомнивших себя правой рукой Бога. Только мне мой сын нужен лишь потому, что он – моя кровь, мой ребёнок, моя жизнь. Я не отдам его.
- Я не отдам его, Винсент.
- У тебя не будет выбора, Изабель. Я не стану спрашивать тебя, хочешь ты этого, или нет. Но у тебя ещё есть время наиграться с ним. Потом я буду с ним играть.
В его глазах я видела только жажду. Жажду обладания. Именно её я не раз замечала в глазах богатых вельмож на балах в Риме – они смотрели на меня, словно съедая взглядом, и от их взоров я чувствовала себя липкой, будто от сиропа. Точно так же смотрел в пространство Винсент, но у его обсессии не было физического воплощения. Он желал власти. Над армией своих экзорцистов, над одержимыми, над церковью.
Он уехал, так и не войдя в дом. Когда чёрная лакированная карета скрылась из вида, я молча осела на ступени дома и смотрела в небо. Я не могла понять, почему Бог позволяет таким, как Винсент, заменять себя на земле. Неужели Всевышнему нет дела, что его именем мучают, убивают, терзают людей вот уже столько столетий, почему он позволяет рукам таких, как Винсент, дотянуться до религии? Неужели им не хватает мирской политики, чтобы управлять людьми, как пешками на клетчатом деревянном поле, упиваться своей вседозволенностью и властью над судьбами людей?