- Ты забрал у меня будущее, которое причиталось мне по праву рождения, а теперь отнимаешь самое дорогое. Ты – хуже Сатаны, с которым так рьяно борешься.
Винсент криво усмехнулся.
- Всё-таки без театральности не обошлось. Изабель, я подарил тебе другую жизнь. В той, другой, потенциальной жизни ты могла бы выйти замуж за аристократишку, который изменял бы тебе с каждой юбкой, родила бы выводок крикливых смуглых детей и скончалась во время очередных родов. Или дожила бы до старости, потеряла красоту, и отправилась доживать эту самую жизнь и умирать в монастырь, когда бы поняла, что никому из родственников ты не нужна. В той жизни, что подарил тебе я, ты дала миру самое лучшее, что могла дать.
- Мой сын не святой, он обычный мальчик. В нём божественного и святого ровно столько, сколько в любом другом ребёнке его лет. Ты ошибся, Винсент.
Отец моего сына чуть откинул голову назад и окинул меня высокомерным взглядом. Теперь на меня не действовала его холодность, я не боялась его презрения.
- Не тебе решать, ошибся я или нет. Я ещё и не начинал развивать дар в своём сыне. У меня всё впереди. Но не волнуйся, Изабель, и ты тоже можешь быть мне полезна.
- Я не собираюсь участвовать в твоих играх. Оставь меня в покое.
Винсент положил руку мне на плечо, но в этом жесте не было ничего фривольного и игривого. Так кладут ладонь на голову собаке, чтобы дать понять, кто здесь хозяин. Я дёрнула плечом, но рука каменной тяжестью лишь сильнее придавила плоть.
- И чем же ты намерена заниматься в отсутствие сына? Закрыться в доме, плакать целыми днями? Покончить жизнь самоубийством?
- Даже не надейся, - прошипела я, - но прислуживать тебе я хочу.
- Я не собираюсь делать из тебя свою служанку. У меня достаточно людей, которые готовы мне услужить.
- Тогда зачем тебе ещё и я? Дай мне спокойно дождаться моего сына. Рано или поздно ты наиграешься с ним и привезёшь обратно ко мне.
Эти слова оказались пророческими.
Но до нашей встречи мне ещё нужно было как-то дожить. Ни одного письма, ни одной весточки. Но я надеялась, что сын не забыл меня, что бы с ним не делали, чему бы ни учили. Я старалась вести спокойную жизнь, которая подходила состоятельной по меркам Холлрива вдове, чей сын уехал учиться в Лондон к дяде. Это было естественно: в Холлриве был один-единственный пансион для благородных девиц, куда отправляли девочек из среднего, а иногда даже высшего сословия. Мальчикам приходилось получать образование в городах. Поэтому после церковной службы или посещения книжной лавки мне часто приходилось с гордым видом врать, что Никки пишет мне каждую неделю, обожает математику и очень-очень скучает по матушке. Приходя домой, я зарывалась лицом в подушку и плакала, пока не срывала голос.
В поисках утешения я стала посещать англиканскую церковь. Она всё так же не была мне близка, я не чувствовала, что Бог меня слышит в её стенах. Но я слушала Писание, пусть и не на латыни, но знакомые библейские мотивы и слова утешения пожилого пастора приносили недолгое и поверхностное успокоение.
Я много читала, а иногда, подоткнув юбки и надев кожаные перчатки, возилась в саду, ухаживая за розами. Они совсем не похожи на итальянские – бледные, словно небо выпивает из них цвет, с робким ароматом. Я себя ощущала такой же розой, которая могла бы цвести в полную силу, дать миру цвет и аромат, но обречённую лишь на тень от такой жизни.
Так минуло шесть лет. Мой сын вернулся ко мне так же внезапно, как и уехал, в середине августа, когда по утрам особенно ощущается, что лето начинает уступать осени: возник на пороге дома с небольшим чемоданчиком, взъерошенный, как воробей, худой и вытянувшийся. Он смотрел вокруг потерянным взглядом, словно человек, которого нежданно-негаданно вернули в реальность из странного, глубокого сна, и который никак не может привыкнуть к реальности. Он был рад мне. Он бросился мне на шею, терпеливо сносил поцелуи и объятия, но взгляд его был направлен не на меня, а внутрь, в себя. Он был не со мной, он мысленно переживал какие-то другие события и видел перед собой других людей.
С собой он привёз письмо и пакет с деньгами. В первый же вечер, когда я зашла в его прежнюю комнату пожелать спокойной ночи, Николас отдал мне запечатанный конверт, пухлую пачку банкнот и несколько десятков чеков. Я не рискнула открывать письмо при нём. Я видела, что его увезли из места, где он пробыл шесть лет, не по его воле. И мне хотелось знать, почему его отослали. Винсент писал, что Николас отправляется на обучение в Винчестерский колледж, а мне отведено место директрисы женского пансиона благородных девиц Холлрив. Мне, не имеющей ни образования, ни желания заниматься благородными девицами, хоть когда-то я была одной из них. Больше в письме я не нашла ничего, никаких пояснений, почему он отказался от идеи обучать своего сына искусству борьбы со злом. Меня захлестнула волна радости. Николас снова принадлежит мне. Он получит должное образование, но будет писать мне, приезжать. Он оказался непригоден для того, к чему его готовил Винсент, но это открывает ему дорогу в нормальное, человеческое существование.