- Постойте, сэр! Подождите же!
Его настойчивость меня удивила. А ещё меня удивил его голос: что-то в его интонациях, в его тембре показалось мне таким знакомым, что я не выдержал и повернулся к незнакомцу. И встретился взглядом с глазами, которые так часто снились мне, но я не мог взять в толк, чьи же они – серые, чистые, опушённые длинными ресницами. И только сейчас я понял, что эти были глаза моей матери. Передо мной стоял мой брат Лоуренс.
Я его узнал сразу. Пусть он и сильно изменился, но я не мог не разглядеть в этом элегантном, лондонском денди, облачённом в траур, того семилетнего мальчика, которым я его запомнил. Те же волосы, те же глаза, те же тонкие черты лица. А вот меня он не узнал: большая часть моего лица скрыта поднятым воротником пальто, быстрым движением руки я сдвинул шляпу чуть ниже, на лоб. Нужно уходить, нужно срочно уходить, чего бы мне это ни стоило. Я не имею права встречаться с ним, портить ему жизнь. Я уже давно понял, что любое моё присутствие в чьей-то жизни ничем хорошим для человека не обернётся. А мой брат, который был лишён и матери, и старшего брата, и, как мне всегда думалось, отца, был достоин лучшей участи.
Он подошёл чуть ближе, видимо, заинтересовавшись моей персоной. С какой это стати?
- Вы были знакомым моего отца? – его голос был сильным, звучным, и таким знакомым, что в душе зашевелилось что-то чуждое, будто ранее спрятанное, забытое. Моё прошлое, которое так долго пряталось за алой пеленой. - Я не знаю вас, но определённо видел раньше. Вы, наверное, были на похоронах? Я мог вас видеть там.
Лоуренс раньше таким настырным не был. Да и особо наблюдательным тоже. Но годы изменили и его, и меня.
И в тот момент кто-то приподнял завесу, и губительный, обличающий свет хлынул вглубь меня, открывая старые воспоминания, бередя детские раны. Рождество в нашем доме на Итон-сквер, празднование дня рождения королевы Виктории, огромная карта на стене в учебной комнате, залитая солнцем лужайка, где, прислонившись плечом к дереву, курит трубку отец. И матушка, прекрасная, светлая, с высокой причёской, украшенной цветами апельсина. Всё это когда-то было. И был тот самый день, когда солнце лило лучи через витражи, окрашивая матушкино лицо берлинской лазурью, подсвечивая в светлых глазах золотые искорки, ряд скамей в лондонской церкви Христа, белый стихарь священника… И те же глаза, но уже застывшие, широко открытые от боли и страха, более не излучающие добро и любовь.
Мои ноги подкосились, но я, опёршись рукой на стену склепа, удержал равновесие. Со стороны это выглядело так, будто я оступился, поэтому Лоуренс бросился ко мне и подхватил под локоть. Джентльмен обязан помочь тем, кто попал в беду, мой брат стал прекрасным образчиком английского лорда.
В тот момент я так сразу и не понял, хочу ли я видеть своего брата. Мне лучше держаться подальше, сохранять инкогнито, скрыться навеки… Интересно, а знает ли он, что я до сих пор жив, что я не умер вместе с матушкой, или отец унёс эту тайну с собой в могилу? Неужели отец хранил эту тайну столько лет, и даже на смертном одре не рассказал Лоуренсу, что его брат жив? Хотя, скорее всего, отец и не знал, что я жив. Отдав меня Креденце, он отсылал меня на смерть, значит, в его глазах я уже давно был мертвецом.
- Вам плохо, сэр? Возможно, вам лучше присесть?
Дольше хранить молчание я уже не мог, это показалось бы оскорбительным.
- Спасибо за заботу, сэр, мне уже лучше, - пробормотал я , стараясь, чтобы голос не выдал моего волнения, звучал ровно, - извините, я должен идти.
Лоуренс замерна месте, изменившись в лице. Сначала мне показалось, что вот-вот он отступит назад, возможно, даже споро уйдёт, оставив меня одного у склепа. Но медлил он лишь мгновение: быстро протянув руку, он отвёл от моего лица высокий воротник плаща. В ответ я резко поднял голову и снял шляпу. Смысла таиться не было.
Мой брат застыл, как вкопанный. На его лице отразилась целая гамма чувств: недоверие, изумление и даже страх.
- Вэл… - вырвалось у него. Он побледнел так сильно, что, казалось, вот-вот упадёт на траву, что уже начала зеленеть на фоне влажной, жирной земли.
- Да, это я, Ренс.
Детские прозвища во влажном, чуть прогретом солнцем утреннем воздухе прозвучали странно, незнакомо. Быть может потому, что произнесли их два низких, мужских голоса, а не детские, нежные.