— Ганс, ты не хуже меня знаешь, что мы их даже ни о чём не спрашиваем. И не требуем никаких признаний. Ни один инквизитор не приходит для допросов. Мы просто каждый день пытаем их безо всякого смысла. Кто сказал, что они ведьмы? Их разве осудили? Ты что, видел документы?
Старик ударил костлявым кулаком по столешнице.
— Не сношай мне голову! Зачем, почему… наше дело нехитрое. И батя тебя к нему сызмальства готовить должен был. Работай, сука, и не задавай вопросов!
Каспар сейчас даже лицо отца вспомнить не мог. Готовил ли тот сына к чему-то? Трудно сказать: былое осталось за чертой прежней жизни. Юноше иногда казалось, что всё испытанное им вне пределов проклятого подвала — какой-то сон, наваждение. Он слишком тяжело переживал то, чем был вынужден заниматься.
— Ладно, скажи мне другое. Тебе всё это нравится? Хоть немного?
— Дурак, штоль? Ясен хер, нет.
Ганс поднялся с лавки, проковылял к вешалке на стене, снял с неё второй кожаный фартук и швырнул его Каспару.
— Завали хлебожуйку. Лучше надевай и бери ключи: девки заждались.
***
Прихватив свечу, Ганс направился к камерам. Дожидаться, пока напарник закончит хлебать по недоразумению именуемое кашей дерьмо, он не стал. Уж лучше погутарить с ведьмами, чем в очередной раз выслушивать затрапезное нытье Каспара.
Ганс припоминал истории о придуманной безбожниками с Востока пытке. Жертве выбривали макушку, потом связывали и оставляли сидеть под чаном с водой. Протекающим чаном. Медленно-медленно, капля по капле вода долбила несчастного в темечко. Кап-кап. Кап-кап. Дни напролет. Монотонно и неотвратимо. Пока жертва не свихнется или не сдохнет.
Утренние разговоры с Каспаром действовали на Ганса примерно таким же образом.
Сопляк не только постоянно напоминал про опостылевшую работу и отвратную жратву. Каспар в упор не замечал очевидных для Ганса вещей. Курицу он захотел! «Мы же не заключенные!» Держи карман шире…
Город за пределами подземелья был для палачей не доступнее, чем Царствие небесное для их подопечных. То же касалось и нормальной пищи. Ганс едва мог вспомнить вкус мяса. Он бы и крысятиной сейчас не побрезговал, но в проклятом подвале даже крысы не водились. А еще эти свечи кругом… Из настоящего воска! Такие не всякому зажиточный бюргеру по карману. Почему начальство тратится на подобную роскошь вместо простых сальных свечек? Да чтоб палачи сало не жрали!
Огонек свечи выхватывал из мрака ряд клеток. Ганс подошел к одной из них и сунул свечку почти в лицо сидевшей в ней женщине. Измазанная дерьмом и кровью бабёнка с вырванными ногтями и зубами зажмурила от света левый глаз. Правый ей выжгли раскаленным железом вчера. Или позавчера?
— Ну здоров, Либби. — как на самом деле звали ведьму, Ганс не знал, да и не желал знать. Все заключенные, кроме одной, были для него «Либби». — У тебя нынче счастливый денек. Отмучаешься — и на костер. А мне тут дальше куковать, пока тебя черти в Аду драть будут… Не об том мечтала, Либби?
Ганс горько вздохнул от жалости к себе и зависти к чертям. Старый палач смирился бы и с кашей, и с вонью, и даже с Каспаром, если бы только имел возможность поразвлечься со своими жертвами. Но мужскую силу он безвозвратно утратил еще до того, как Дьявол занес его на эту службу. Когда это случилось, Ганс уже не помнил. Старость не пощадила ни член, ни память.
— А у тебя как дела, Либби? — Ганс обратился к другой ведьме. У этой были порваны рот и ноздри, зато оба глаза остались на месте. — Хошь, можем сёдни с тебя начать?
— С меня начни!
Палач вздрогнул. Голос доносился из скрытой в самом тёмном углу клетки. Хольда! Единственная ведьма, которую Ганс знал по имени. Единственная ведьма, которую он боялся. Хотя каждый раз забывал об этом страхе, прежде чем утром войти к заключенным.
Ганс почти не помнил жизни до подземелья и совсем не помнил подземелья без Хольды. Они с Каспаром никогда не вытаскивали ее из клетки. Кажется, у палачей был какой-то приказ не трогать древнюю ведьму… А может, они сами себе это внушили из страха? Никто ведь не проверяет, тут сопляк прав.
Ганс медленно и неохотно побрел вдоль клеток с «Либби». Палач сам не понимал, зачем. То ли он не хотелось терять лицо при заключенных, то ли старуха как-то околдовала его.
Выглядела Хольда по-настоящему страшно. И дело было не в огромном носе, не в кривых острых зубах, не в пожелтевшей дряблой коже. Даже не ступнях разного размера. Нет! Мало ли на свете уродливых старух? Да и кто ж не превратится в урода после бессчетных дней в заточении… Соль в другом.