— Каспар, шо-та я не слышу нихера! Крути до отказа!
— Да я уже до отказа натянул. Дальше не крутится.
На самом деле можно было крутить и дальше — если задаться целью совсем разорвать связки, разрушить суставы. Но после этого придётся таскать заключённую на руках, а кому это надо? Одна такая поломанная, какая-то иностранка, валялась сейчас в своей клетке: после пыток не могла даже сидеть. От неё проку мало, лучше оставить в покое. Начальник приедет — разберётся.
— Ааа, значицо, она духу в клетке набралась… ну это ничо, это мы сейчас...
Смотреть ведьме в лицо юноша не хотел. Не потому, что оно превратилось в нечто совершенно отвратительное: он куда больше боялся боли, ужаса и ненависти в глазах. А ещё хуже — если во взгляде уже не осталось даже этого, только отрешённость и пустота. Видеть такое было особенно тяжело.
Это означает, что человек окончательно сломлен. Мёртв ещё при жизни. Церковь говорила, что бескровная смерть на костре может помочь спасению душ ведьм и колдунов. Но сколько крови они проливали прежде, чем взойти на костёр? И оставалась ли в изувеченных телах какая-то душа?
— Она плачет.
Юный палач не видел этого, но слышал.
— И шо?
Ганс гремел инструментами за спиной Каспара: в наведённом ими идеальном порядке всё-таки нашёлся изъян. Нечто очень нужное палачу куда-то запропастилось.
— Я слышал про ту книгу… книгу, которая на столе у каждого инквизитора. В ней говорится, что ведьмы не могут плакать.
— А ты её читал, дубина?
Каспар промолчал.
— То-то и оно. А я читывал книжульку эту. Дык там чёрным по белому рядом сказано: мол, ежели плачет — то всё равно ведьма!
Её тело пока ещё оставалось красивым, если не обращать внимания на кровь, грязь и синяки. Особенно с точки зрения того, кому нравятся худые, изящные женщины — с длинными ногами, не слишком широкими бёдрами и небольшой грудью. Каспар был как раз из любителей подобного. Но никакого желания нагота ведьмы у него не вызывала: слишком омерзительна сама ситуация. Это Ганс вечно пускал слюни на обнажённых узниц, хотя Каспар ни разу не замечал, чтобы напарник насиловал кого-то из них. А ведь они всё время друг у друга на виду. Выходит, Хольда не врала о мужском бессилии?
Ох, вот об этом ещё не хватало думать.
Ганс вернулся с длинными щипцами, светящимися от жара, и острым ножом.
— Да ты окрепла, Либби! В прошлый-то раз сразу нюни распустила… теперь молчишь. А если так?
Старик сунул раскалённые щипцы ведьме между ног. Вот теперь она закричала — да так, что пронзительный высокий звук больно резанул по ушам. За стеной громогласно захохотала Хольда, Каспар почувствовал запах горящих лобковых волос. Девушка мелко затряслась всем телом: она бы дугой изогнулась от боли, но туго натянутые верёвки не позволяли этого сделать.
— Вот! Вот об этом, Каспар, я толкую. Если они не орут, какая ж это работа? Халтура. Таааак… шо думаешь: справа или слева начать?
— Всё равно.
— Равно-говно… справа или слева, я тя спрашиваю?
— Ну… начни справа.
Ганс ухватил щипцами правый сосок девушки, оттянул его, поднёс нож. Несчастная задёргалась сильнее прежнего, а это наверняка тоже причиняло страдания — дыба всё-таки. Она не молила о пощаде, прекрасно понимая, что это бессмысленно. Просто кричала так, будто надеялась силой своего голоса обрушить эти сырые своды — как трубы сокрушили стены древнего Иерихона. Завалить камнями себя, своих мучителей, остальных заключённых… и даже хохочущую Хольду.
Каспар предпочёл не смотреть на дальнейшие манипуляции напарника. Такое ощущение, будто старику не давало покоя существование в ужасном месте хоть чего-то красивого.
***
День тянулся медленно, словно очередная ведьма на дыбе. Понять, светло или темно нынче снаружи подземелья, было невозможно — и это усугубляло однообразие вусмерть надоевшей работы. Чтобы не поехать крышей, Ганс приноровился измерять время в «Либби» и сверяться с урчанием живота. Сейчас, по его ощущениям, было без двух иголок под ногти четыре Либби, а значит — близился обед. Желудок говорил о том же.
Вот только с этой закончим…
Накалив иглу, старый палач медленно, давно привычным движением ввел ее под ноготь жертве. Ведьма, до этого тихо хныкавшая и скулившая, заверещала по-настоящему. Задёргалась с такой силой, будто надеялась выбраться из крепких колодок. Так-то лучше! Порка, ради которой дородную бабёнку деревенского вида и заковали в срамной позе, не дала ожидаемого эффекта. Тогда Ганс взялся за иголки.