Что привело людей на площадь? Наглость Мюрата, требовавшего выслать в Байонну и младших детей короля Карла IV — устранив всякую угрозу власти французов над Испанией? Возможно. Хотя за последний век величие империи, рождённой в браке Фердинанда и Изабеллы, порядком померкло — но многие ещё помнили, как прежде Испания ставила Францию на колени. И что же теперь: становиться самим?
А может, всё действительно заключалось именно в написанной им картине. Неспроста же совпала дата? Разумеется, Гойя никогда и никому не сказал бы, что написал «Второе мая 1808 года в Мадриде» до восстания, а не после него. Незачем об этому кому-либо знать. Это тайна: его и Музы.
Стрельбы, грохота пушек, криков ярости и боли Франсиско не слышал, но кое-что он видел из окна квартиры. Он видел мадридцев: вперемешку — простые оборванцы и хорошо одетые идальго, спешно возводящие баррикады. Тёмные мундиры наполеоновских солдат, собирающиеся в тучу где-то выше по улице, вдалеке. Почему-то он знал, что не только простые горожане сражаются сейчас с оккупантами: вдалеке от дома художника, у казарм Монтелеон, также кипел бой.
Все испанские войска робко остались под своими крышами, устранившись от происходящего. Все, но только не люди из Монтелеона, ведомые Даоисом и Веларде. Гойя знал, что оба обречены. Сам не догадывался, откуда именно, но просто знал.
Не требовалось бы человеком, искушённым в политике и военном деле, чтобы догадаться: это восстание — никак не конец, а только начало. Начало тяжёлых и кровавых времён, однако Гойя полагал, что самый тёмный час всегда приходит перед рассветом. И его будущее нисколько не пугало.
Испугало Гойю другое: стук в дверь.
Стук, который он никак не сумел бы услышать, стой по ту сторону двери обычный человек. Раз уж глухота не помешала — значит, художника нынче навещал Кто-то другой. И это точно была не его Муза: она-то всегда являлась безо всяких церемоний. Живописец иной раз утром мог просто обнаружить её в собственной постели — хотя засыпал один.
Пришлось открывать, конечно же.
В квартиру вошёл человек, которого Гойя не видел почти четыре десятка лет, и за эти годы посетитель ничуть не изменился. Всё то же молодое лицо типичного итальянца, немного смуглое, обрамлённое смолистыми волосами, обращающееся к миру необыкновенным взглядом. У юноши были тёмные глаза кого-то очень старого и очень мудрого.
Во рту пересохло. Гойя — и давным-давно в Риме, и теперь — одинаково ясно догадывался, с кем имеет дело. Но не смел озвучить такую догадку даже в собственной голове, оформить её в осязаемую мысль.
Человек в чёрном улыбался. Оставалось играть роль радушного хозяина.
— Желаете выпить, сеньор?
— Если нальёте мне хорошей мадеры, я выпью мадеру.
— Сию минуту. Присаживайтесь.
Хрустальные бокалы наполнились прекрасным напитком, и свой художник осушил мгновенно — не посчитав нарушением этикета снова его наполнить. Человек в чёрном продолжал улыбаться, и улыбка эта была до того жуткой, что подобный портрет Гойя никогда не осмелился бы написать.
Визитёр, пригубив мадеру, заговорил:
— Вы, сеньор Гойя, написали удивительно точную картину будущего. Я был сегодня возле королевского дворца: занятное вышло зрелище. Знаете, это столь будоражит меня… до сих пор будоражит, словно впервые вижу подобное. Хотя, если честно, все восстания одинаковы. Одно и то же видел я ещё со времён Шумера, пожалуй… века слагаются в тысячелетия, а вы, человеки — нисколько не меняетесь.
— Угодно вам шутить…
— Какие тут шутки? Это было по-своему прекрасно. Всё это отчаянное мужичьё, воображающее себя наследниками славы терций герцога Альбы… Как легко они пошли на французские штыки! Я думаю, что Бонапарту здесь не победить. Никогда не видел во Франции того качества, которое очевидно проявляется в вашем народе.
— Вы льстите моему народу, сеньор.
— Нисколько. Иначе я бы не провёл в Испании так много времени. Помните того голландца времён Восьмидесятилетней войны? Как его звали… дурацкое имя, но вы поняли, о ком я говорю. «Чудо при Эмпеле». Забавно он сетовал тогда: мол, кажется, Господь — испанец… ах, смешная шутка!
И человек в чёрном действительно расхохотался. Гротескно и громогласно, хватаясь на живот и расплескав мадеру из бокала: она пролилась на пол, как лилась сейчас на мадридские мостовые кровь. Неожиданно визитёр замолк и снова сделался серьёзным. Пугающе серьёзным. Даже страшным. Он произнёс:
— Не стану судить, кто по национальности Господь. Но я сам частенько бывал на испанской стороне, частенько.