Эль-Кано не участвовал в экспедиции на Матан, так как был в то время болен. В показаниях, которые он давал по возвращении в Испанию, он указал, что недовольство против адмирала было вызвано главным образом заменой испанских капитанов португальскими. И вое же после гибели адмирала участники экспедиции выбрали командующими флотилией двух его соотечественников — капитана Серрана и Дуарте Барбозу. Следует, однако, принять во внимание, что из трех оставшихся кораблей один был флагманом, всегда сохранявшим верность Магеллану, на «Виктории» было относительно много португальцев, а «Консепсьоном» после мятежа командовал португалец, и на этот корабль перешла часть команды с затонувшего «Сантьяго», который неизменно поддерживал адмирала.
Барбоза жестоко обращался с молодым рабом Магеллана Энрике, толмачом экспедиции, и это стало причиной новой трагедии[76]. Энрике отомстил своему мучителю, внушив правителю Себу недоверие к пришельцам. Прежняя благожелательность правителя и его советников теперь сменилась подозрительностью. На пиру, устроенном в честь двух капитанов и их друзей, оба они и еще двадцать пять участников экспедиции были убиты. В этой резне Эль-Кано потерял близкого друга — Андреса де Сан-Мартина, ученого-космографа и одного из лучших кормчих флотилии.
И тут Эль-Кано вновь предстает перед нами как избранник судьбы. Его нелады с законом после североафриканских походов не помешали ему попасть в экспедицию Магеллана, его не казнили в Сан-Хулиане, он не погиб на Матаие, он не был убит во время пира на Себу. Судьба словно берегла его для свершения бессмертного подвига.
Новым капитан-генералом стал португальский кормчий Карвалью, а Эль-Кано на короткий срок оказался капитаном «Консепсьона»[77]. Однако командовал он им не более суток, так как сразу же после резни на Себу, когда флотилия со всей возможной быстротой покинула этот остров, Эль-Кано объявил, что «Консепсьон» не может продолжать плавание. Но чтобы не оставлять обреченный корабль в добычу врагам-островитянам, Хуан-Себастьян рекомендовал уничтожить его. В ночь на 2 мая команда подожгла «Консепсьон».
Какие чувства обуревали Эль-Кано, когда он смотрел, как из трюма его корабля повалил черный дым, а потом взвились яркие языки пламени? Корабль — зачинщик мятежа, на чьей палубе шептались кучки заговорщиков, которые затем по распоряжению самого Эль-Кано спустили шлюпку и под покровом ночи присоединились к другим мятежникам, — этот корабль теперь погибал в огне, словно искупая свое участие в сан-хулианском мятеже. Корабль, которым несколько кратких часов командовал Хуан-Себастьян Эль-Кано, превратился в обугленный остов. Из пяти судов, покинувших Испанию два с половиной года назад, осталось только два: «Тринидад» и «Виктория».
Эль-Кано стал теперь штурманом «Виктории», капитаном которой был Эспиноса. Карвалью оказался очень плохим флотоводцем. Вместо того чтобы идти прямо к Молуккам, он бесцельно кружил среди островов Филиппинского архипелага, а уже наступал сезон дождей, который в этих краях обычно сопровождается внезапными бурями. Во время этих блужданий европейцы часто встречали балангейс — быстрые легкие лодки с глубокой осадкой и большим числом гребцов, ритмично работавших веслами в такт пению особого певца. Над ними на тростниковом настиле стояли воины, управлявшие большим квадратным парусом, натянутым на двух бамбуковых шестах. Эти беспалубные скорлупки не тонули даже если во время бури их захлестывали волны: пока гребцы вычерпывали воду, лодку поддерживали два широких балансира.
Когда корабли покинули Филиппины и уже приближались к Брунею на Борнео, «небеса, — сообщает Пигафетта, — потемнели, а затем на наших мачтах вспыхнули огни святого Эльма», ободряя моряков и внушая им надежду на спасение, как это бывало и во время перехода через Атлантический океан. На следующий день раджа острова прислал к пришельцам прау — малайскую лодку, украшенную золотом; на носу ее вился бело-голубой флаг, древко которого венчал пучок павлиньих перьев. Под звуки дудок и барабанов посланцы местных вождей преподнесли Карвалью, Эспиносе и Эль-Кано чаши с бетелем и арекой[78], весьма ценимыми местными жителями, которые постоянно их жевали. Испанцам, однако, этот подарок вряд ли пришелся особенно по вкусу: толченые орешки арека, смешанные с известью и завернутые в пальмовые листья, сильно опаляли нёбо, слюна становилась кроваво-красной, и первые попытки европейцев перенять этот обычай нередко кончались тяжелыми ожогами рта. Куда больше должны были им понравиться клетки с домашней птицей, связки сахарного тростника и рисовая водка, которой кое-кто из команды не замедлил упиться. Поскольку островитяне оказали им столь дружеский прием, Эль-Кано в сопровождении еще семи человек отправился на берег с подарками для раджи, «состоявшими из платья зеленого бархата, сшитого на турецкий манер, кресла, обитого фиолетовым бархатом, пяти локтей красного сукна»[79] и других предметов; для супруги раджи они взяли «три локтя желтого сукна, пару посеребренных башмаков и серебряный игольник, полный иголок»[80].
76
Здесь и в других местах автор весьма отрицательно отзывается о Дуарте Барбозе Спору нет, характер у него был пе легкий, но следует иметь в виду, что он был одним из просвещеннейших мореплавааелей и географов своего времени Его описание различных стран Африки и Азии — ценнейший исторический источник, не утративший своего значения и в наши дни.
77
Amando Melón у Ruiz de Gordejuela. Magallanes y la Primera Vuelta al Mundo. Salvat Editores, S.A. 1952.
78
Бетель — небольшой кустарник семейства коричных, листья которого употребляются для жевания; арека — плоды пальмы арека.
79
Перевод дан по книге: Антонио Пигафетта. Путешествие Магеллана. Географгиз, 1950, стр. 101. —