Карты, которыми пользовались португальские мореплаватели, как правило, выдавались им только на время плавания и по возвращении вновь сдавались в Индийскую палату. После того как Кабрал вернулся из Индии, карту его пути было постановлено хранить в тайне от иностранцев, и по указу Мануэля I передача ее за границу каралась смертью. Магеллан потребовал для своей экспедиции двадцать три морские карты на пергаменте, но получил их значительно меньше, а сколько из них сохранилось к этому времени, неизвестно, как неизвестно, была ли среди уцелевших карта, изготовленная для Магеллана королевским картографом и «укрепленная на дубовом шаре». (Четыре года спустя в своем завещании Эль-Кано упоминает «земную сферу», изготовленную в Риме. Вероятно, это тот самый глобус, который погиб во время пожара, уничтожившего его дом.)
Навигационные инструменты Магеллана включали двадцать один деревянный квадрант, семь астролябий и шесть пар компасов, но опять-таки неизвестно, сколько их сохранилось к тому времени, когда Эль-Кано покинул Тидоре. Собственно говоря, капитан «Виктории», оказавшись в этих неведомых водах, должен был полагаться в основном на собственный опыт, а не на карты, руководства или приборы.
В Индийском океане его корабль отклонился так далеко к югу, что 18 марта был открыт остров, впоследствии получивший название остров Амстердам. Все, что довелось им испытать у берегов Патагонии, не шло ни в какое сравнение со штормом, обрушившимся на них, когда они находились примерно в четырехстах лигах от мыса Доброй Надежды. Чем ближе они подходили к зловещему «мысу бурь», тем яростнее бушевал ураган. Тамошние встречные ветры и течения сразу же закрепили за этим мысом репутацию «самого страшного мыса в мире».
И Эль-Кано, обходя его намного южнее[92], чем португальские мореплаватели, стремился к той же цели, что и они — держаться от мыса Доброй Надежды как можно дальше.
Когда Магеллан пересекал необъятные просторы Тихого океана, корабли адмирала-португальца бороздили неведомые воды; но и Эль-Кано было не легче, так как капитан-баск повел свою одинокую каравеллу по огромной дуге, захватившей далекий юг Индийского океана. Ему никогда прежде не доводилось бывать в этих широтах, где ветры благоприятствовали не тем, кто плыл в Европу, а тем, кто направлялся в Индию. Моряки, плывущие в Индию, могли использовать западные ветры и, уходя далеко на юг от мыса Доброй Надежды, спокойно его огибали. Для Эль-Кано же эти ветры были лишь дополнительным препятствием. «Виктория» продвигалась вперед очень медленно, а нередко ее даже относило назад. Приказывая то убрать паруса, то вновь их поставить, когда выпадала благоприятная минута, Эль-Кано побуждал работать свою измученную команду. Лишь человек, наделенный несокрушимой волей и безжалостный, мог заставить работать людей, которые обессилели не только из-за непрерывной борьбы с ветром и волнами и от постоянного недоедания (путь оказался гораздо длиннее, чем предполагалось), но и потому, что были одеты в лохмотья — ведь многие отдали чуть ли не всю свою одежду в обмен на пряности. Таким образом, спутники Эль-Кано были совсем не готовы к этому быстрому переходу от тропической жары к жестокой стуже, а чрезвычайно скверные санитарные условия, обычные для той эпохи, еще усугубляли их страдания. И, хороня в море умерших товарищей, остававшиеся в живых тоскливо думали, что и они могут вскоре вот так же найти последний приют в океанской пучине.
К чему теперь были Эль-Кано тщательно разработанные правила, в которых предписывалось зажигать по ночам на юте флагмана фароль — большой факел, чтобы остальные корабли флотилии могли следовать за ним? К чему было ему объяснение, как подается особый сигнал фонарем, на который остальные каравеллы должны были отвечать таким же сигналом, чтобы командующий мог проверить, следуют ли они за ним в полном составе? Или как подаются те два световых сигнала, которые означали приказ сделать поворот? Ни разу за все время плавания по безграничной пустыне океана у Эль-Кано не было причины дать сигнальный залп, который оповестил бы другие суда, что они приближаются к земле. «Виктория» была бесконечно одинока, и у нее не было спутника, который мог бы послать ей традиционный привет: «Dios vos salve, Señor Capitán-General y Maestre, e buena compañía»[93]. Всю ночь напролет матросы несли вахту, сменяясь очень редко, потому что их было так мало! Первой вахтой командовал сам Эль-Кано, второй, которая начиналась в полночь, — кормчий Альбо, третьей — штурман, и всем троим приходилось расставлять по местам раздраженных, павших духом людей, которым особенно невыносимы были эти вахты, куда более долгие, чем на кораблях, укомплектованных экипажем полностью.