Длинный список пожертвований различным церквам и часовням в Гипускоа показывает, как любил Эль-Кано свой родной край. Далеко оттуда, в Тихом океане, чувствуя, что смерть близка, он вспоминает церквушки, где молился ребенком, куда совершал первые свои паломничества, уединенные храмы, освященные простодушной верой прихожан. Не забывает он и местных бедняков: он завещает раздать по платью из белого фриза тридцати бедным женщинам в окрестностях Гетарии.
Если не считать священников, которым предстоит служить по нем в Гетарии заупокойные мессы, первый человек, чье имя называется в завещании, — это Мария де Эрньяльде, мать его незаконного сына Доминго. Он оставляет ей сто золотых дукатов, «потому что она была юной девственницей, когда я познал ее». Эти деньги должны быть выплачены ей в течение двух лет после того, как завещание будет доставлено в Испанию.
Ранее уже говорилось о том, как Эль-Кано обеспечил свою незаконную дочь от Марии Видауретты. Девочку, как мы помним, должна была воспитывать его мать, но нам известно, что в Гетарию ее не привозили, — во всяком случае через восемь лет после смерти Эль-Кано его мать даже не знала о существовании этой своей внучки. Затем Эль-Кано вспоминает свою двоюродную сестру Изабеллу дель Пуэрто, которой он оставляет богатый наряд, а своим племянникам, Мартину и Доминго, завещает по двадцати дукатов каждому.
Указав различные суммы, которые ему остался должен король, — как жалованье, так и прибыль в счет его доли в снаряжении флотилии, — он затем перечисляет все принадлежащие ему вещи с тщанием, не только свидетельствующим о его баскском скопидомстве, но и заставляющим даже предположить, что из него мог бы выйти прекрасный нотариус. Он не забывает ничего: ни топоры (восемьсот штук, предназначавшиеся для меновой торговли), ни горшки, «большие и малые» (пятьдесят одна штука), половину которых он завещает отдать агенту армады. Эти предметы, список которых необыкновенно длинен, он оценивает в 50 962 мараведи. Но общая цифра не может удовлетворить хозяйственного баска. Он сообщает длину каждого куска сукна, каждой льняной или фризовой тряпки. Не пропущена даже ни одна стопа бумаги. Если бы мы полностью привели текст завещания Эль-Кано, нам пришлось бы львиную долю времени потратить на статьи вроде: «Девять кусков тонкой парусины — 14 элов, 16 ¼ эла, 13 элов, 11 элов, 12 элов, 10 ¾ эла, 13 ½ эла, 13 элов, 13 элов… Две штуки грубой парусины — 40 и 45 элов, а вместе 85 элов.»
В наши дни поведение этого человека, равно способного как на самые дерзновенные замыслы, так и на мелочную скаредность, соблазнительно было бы определить с помощью модного словечка «раздвоенность». Однако все, что нам известно о жизни Эль-Кано, позволяет сделать только один вывод: хотя его характеру и была присуща некоторая противоречивость, он оставался удивительно цельной, гармоничной натурой. Подлинно широкий ум наряду с высокими и славными замыслами может быть занят и житейскими мелочами. Известно, что Магеллан, подготавливая величайшее предприятие, какое только знает история мореплавания, однажды лично наблюдал за погрузкой провианта и тщательно проверял каждый ящик и бочонок.
Склонность Эль-Кано к франтовству, о которой свидетельствует его завещание, указывает на известное тщеславие. Его атласные колеты, подбитые серебряной парчой, плащи из тонкого валенсийского сукна, отделанные золотым галуном штаны, девятнадцать рубашек и другая одежда составляют список, содержащий свыше сорока пунктов. А в этот перечень еще не включены чулки. Когда же дело доходит до этих последних, начинает казаться, что завещание писала въедливая старая дева: Эль-Кано ни разу не забывает упомянуть, какая пара новая, а какая уже ношеная.
Однако внимание, которое он уделяет судьбе своей одежды, в значительной мере отражает его доброе отношение к тем, кому он ее оставляет. Первым в связи с распределением своего гардероба он упоминает астронома и кормчего Андреса де Сан-Мартина, который во время первого плавания к Молуккским островам одолжил Хуану-Себастьяну два своих навигационных трактата. Одним из них — таблицами Иоганна Мюллера — Эль-Кано постоянно пользовался на «Виктории»; и тут мы вновь убеждаемся в его щепетильной честности: эти трактаты он приказывает вернуть Сан-Мартину, если вдруг окажется, что последний жив, а не погиб, как предполагали, во время резни на Себу. Сан-Мартин, кроме того, должен получить три куска «цветного лондонского сукна» на платье. Паж Эль-Кано Андрес де Урданета получает колет из тафты; затем следует племянник Эль-Кано Эстеван, которому он оставляет три пары штанов; его брату Мартину-Пересу предназначаются лучшие из его курток — зеленые кожаные, колет из бомбазина и пестрый плащ. Хуан-Себастьян вообще очень заботился о Мартине Пересе: приняв командование над флагманской каравеллой, он сразу же назначил своего брата ее кормчим; однако, памятуя о смерти многих своих товарищей по плаванию, Эль-Кано добавляет в завещании: «Если он и остальные его братья будут живы, вся другая моя одежда должна быть поделена поровну между всеми четырьмя».