Когда уже был потерян счет тостам во славу именинников и в шумном гомоне невозможно было услышать, о чем с другого конца зала сквозь сигаретный дым лопочет очередной выступальщик, мой сослуживец-полковник сообщил, что предлагается выпить за преемственность традиций. И вновь зазвенел минобороновский хрусталь.
Увидев, что рюмка моего соседа — генерал-полковника артиллерии — не наполнена, я схватил бутылку «Распутина». Генерал накрыл сверху рюмку рукой и угрюмо буркнул:
— Не надо. Я такие тосты не пью. Огоньку позволь?
Мы закурили. Генерал первым нарушил неловкую паузу:
— Как служится, полковник?
— Нормально.
— А как у тебя с совестью?
— Вы о чем, товарищ генерал?
— Я тебе не товарищ. Это Грачев тебе товарищ.
Встреча двух поколений славных защитников Родины грозила перерасти в острый диспут.
— Что вы сделали с нашей армией, полковник?
Генерал шел в атаку. Я не знал, чем ответить.
Тамада с другого конца стола прокричал сквозь балаган:
— Слово предоставляется Герою Советского Союза, почетному гражданину Смоленска и Воронежа… генерал-полковнику… Григорию Алексеевичу…
Мой собеседник резко встряхнул головой и неуверенно встал:
— Налей!
Я налил. Зал притих.
— Мой тост очень краток, — неожиданно звучно и четко сказал мой сосед. — Предлагаю выпить за славную Советскую Армию! Не чокаясь!
После некоторого замешательства публика неуверенно проглотила этот тост. А в сторону «президиума» застолья уже мчался официант, в свободное от основной службы время подрабатывающий стукачом. Минут через пять он вызвал меня в курительную комнату и передал приказ заместителя начальника Генштаба — лично спровадить генерала домой. «Машина у второго подъезда». Я возвратился в зал. Почетный гражданин Смоленска и Воронежа, размахивая нежинским огурчиком, громко пел: «Артиллеристы, Сталин дал приказ»… Нестройному хору ветеранов без явной охоты помогали молодые полковники, настороженно поглядывая в сторону «президиума».
Мой генерал жил на Сивцевом Вражке. В его квартире царил холостяцкий бардак и пахло старой кожаной мебелью. Жена генерала лежала в госпитале. Мы сели на кухне. Хозяин долго вылавливал вилкой помидор в трехлитровой банке. Полоски подсохшего сыра лежали на тарелке, будто маленькие лыжи.
— Ты пей, — сказал мне генерал, — я все равно с тобой чокаться не буду.
Он принес на кухню огромную схему захвата его дивизией плацдарма на Днепре, повесил ее на ручку холодильника и стал читать мне лекцию, то и дело постукивая большой вилкой по стрелам и номерам частей. Где-то за полночь, когда пехотные батальоны уже вырезали фрицев на том берегу Днепра, я заснул и был разбужен негодующим криком:
— Встать! Умыться!
После умывания холодной водой лекция продолжилась, но глаза слипались, и я попросил кофе. После второй бутылки выяснилось, что генерал был ранен в городе, где я родился.
— Если бы я знал, каких засранцев освобождаю, я бы твой город не брал, — сказал мой лектор, сдирая с себя рубашку. — Вот смотри, во что ты мне обошелся.
Его бок был похож на сильно засохшее копченое мясо. Уже светало, когда мы расстались. Генерал стоял на балконе в белой майке и курил. Я махнул ему рукой. Он не ответил. Он со мной так ни разу и не чокнулся…
По узкой улочке Знаменке, проходящей между зданиями Министерства обороны и Генштаба, почти каждое утро Ельцин ездит в Кремль. Примерно в 8.20—8.40 на углу Знаменки и Новоарбатской площади появляется сотрудник ГАИ с радиостанцией и регулировочным жезлом и перекрывает автомобильное движение. В эти минуты, кажется, время останавливается. Что-то очень знакомое чувствуется в этой утренней паузе… Так замирала жизнь на этом перекрестке при Брежневе, Черненко, Андропове, Горбачеве… Замирает она и при Ельцине. Перекрываются километры московских улиц, застывают навытяжку регулировщики и постовые, сбиваются в пробки сотни машин, автобусов, троллейбусов. И народ, опаздывающий на работу, жестоко костерит такое положение и его главного виновника…
Самые нетерпеливые пытаются перебежать через дорогу, и милиционер-регулировщик голосом лагерного надзирателя орет: