— Точно так, — удивленно ответил я.
Седой тюремщик подошел ко мне и принялся распутывать веревку, стягивавшую мои руки.
— А я ведь знавал вашего батюшку, мы вместе сражались под Аусеной!
Битва под Аусеной произошла еще до моего рождения, но отец неоднократно рассказывал о том, как кастильские рыцари славно отделали тогда проклятых мавров.
— Неужели? — пробормотал я. В душе моей вспыхнула надежда — может быть, в память о героическом прошлом, начальник караула найдет способ отпустить меня?
— Мне жаль, что я вынужден так принимать сына своего боевого товарища, но полученные от дона Лусеро указания совершенно недвусмысленны. Святая инквизиция считает вас опаснейшим преступником и настаивает на том, чтобы вы содержались под усиленной охраной. Я очень сожалею, поверьте.
Огонек надежды угас, будто на него выплеснули ведро холодной воды.
— Строго говоря, — продолжал этот достойный сеньор, — у дона Лусеро нет необходимых полномочий, чтобы указывать мне, где должен размещаться узник, который к тому же задержан не светскими, а духовными властями. И я с удовольствием разместил бы вас, сеньор Диего, в своих собственных комнатах, если бы не сопроводительная бумага, подписанная главным судьей…
— Кем? — вырвалось у меня.
Начальник караула наконец справился с последним узлом и отбросил веревку, словно ядовитого гада.
— Главным судьей Саламанки доном Бернардо Гусманом.
За этот вечер мне довелось испытать немало ударов — как в прямом, так и в переносном смысле, — но этот оказался самым тяжелым.
Перед моим мысленным взором промелькнула странная ухмылка, с которой судья нынче утром говорил о справедливости. Так вот что имел в виду старый негодяй!
— Судья требует, чтобы вы были помещены в подземный каземат, предназначенный для закоренелых преступников, — горестно вздохнул тюремщик. — К счастью для вас, этот каменный мешок сейчас занят, так что я не смогу исполнить его пожелание. Придется вам отправляться в общую камеру, там, конечно, тоже не сады Альгамбры, но по крайней мере можно прилечь и поспать. В каземате это вряд ли бы вам удалось, там кишмя кишат крысы. Я распоряжусь, чтобы вам дали сухой соломенный тюфяк.
— Вы крайне добры, сеньор, — поклонился я, растирая затекшие запястья.
— Утешайте себя мыслью о том, что вы здесь ненадолго, — сказал добрый старик. — Завтра или послезавтра вас отвезут в Вальядолид.
Он отечески похлопал меня по спине и приказал стражникам отвести меня в камеру.
Глава седьмая
Paraiso terrenal
Первое, что я почувствовал, спустившись по трапу самолета в аэропорту Ла Чинита в Маракайбо, — это запах тропиков. Жаркий, влажный воздух, напоминающий атмосферу турецкой бани, был пропитан невероятными, ни на что не похожими ароматами. В неправдоподобно синем небе ярко сияло полуденное солнце. Контраст с холодной, заснеженной Москвой, которую я покинул двенадцать часов назад, был так велик, что я даже засомневался, не снится ли мне все это.
Кто-то нетерпеливо подтолкнул меня в спину, и я поспешил к автобусу. Автобус был ярко-желтым, очень нарядным; у передней дверцы стояла невысокая смуглая девушка в красивой кремовой униформе и улыбалась пассажирам, демонстрируя крупные белые зубы.
— Bienvenido a Venezuela![11] — сказала она мне.
— Muchas gracias, senorita hermosa![12] — улыбнулся я в ответ.
Ее улыбка на мгновение стала еще шире; удивленно взлетели тонкие черные брови, в глазах мелькнули веселые искорки. В следующую секунду она уже переключилась на идущего за мной пассажира:
— Bienvenido a Venezuela!
— Thanks, — буркнул пассажир по-английски. Это был высокий желчный голландец, сидевший рядом со мной в самолете. Испанского он почти не знал и очень возмущался тем, что таможенные декларации, которые нам раздали в полете, были составлены не на английском.
— Черт знает что, — ворчал он, разглядывая свою декларацию. — Вот что такое «maletas»? Здесь спрашивают: есть ли у меня с собой maletas? Это что, дети? Они хотят знать, путешествую ли я с детьми?
Я объяснил ему, что maletas — это вовсе не дети, а чемоданы, то есть багаж, но после этого он стал смотреть на меня как-то косо.
— Проклятая жара, — прошипел он, протискиваясь в дальний угол автобуса. Он был в длинном черном пальто, вполне пригодном для зимнего Амстердама, но в тропиках смотревшемся дико. Я мысленно похвалил себя за то, что избавился от зимних вещей еще в Шереметьево. Пришлось чуть померзнуть в очереди у трапа, зато теперь в футболке и легких джинсах я чувствовал себя комфортно.