Дама, так трагически погибшая на морозе на сорок седьмом году жизни, имела бурную неоднозначную биографию. Впрочем, ранняя глава ее жизни банальна. Родом она была из маленького приазовского городишки, ухитрившегося, однако, боком протиснуться не однажды и в русскую историю, и в историю русской литературы. Она выросла в крепкой крестьянской, богомольной семье сурового традиционного уклада, чуть не старообрядческой. Ее отец и мать, некогда уйдя из деревни, осели у моря и постепенно отстроили большой дом, потому что хозяин стал рыбаком, и при этом почти совсем не пил. Завели большое хозяйство, которым ведала жена; муж прикупил в степи участок земли, приобрел машину и всякие выходные ездил на бахчу, как у нас ездят на дачу, где было у него к тому же несколько ульев. Их единственная дочь росла вольнолюбивой и подвижной, лазила с пацанами шарить чужие сады. К семнадцати она стала замечательно хорошенькой и кокетливой. При этом прекрасно училась, все схватывала легко, потому что была живой и способной, и решила, что по окончании школы уедет в Москву поступать на артистку. Она победила родительское сопротивление, добралась до столицы, подала документы в Щепкинское училище, спала на вокзале, зубрила басни и твердила отрывок, но по конкурсу не прошла, и тут жизнь юной провинциалки сделала первый зигзаг.
В те годы в Москве записные ходоки очень любили июль месяц — а может быть, и сейчас любят. Любили потому, что именно тогда на стендах перед театральными училищами вывешивались окончательные списки зачисленных. И многие хорошенькие простушки из дальних городов своих имен в списках, разумеется, не находили. Они рыдали здесь же, на улице, прежде всего потому, что возвращаться домой не солоно хлебавши им казалось позором, а податься в огромном чужом городе было некуда. И они с удовольствием, утирая слезы, принимали предложения обходительных столичных господ. С тем большим облегчением и надеждой, если господин оказывался кинорежиссером и показывал членский билет Союза кинематографистов. Они как-то сразу утешались, потому что были юны, полны надежд на чудо и твердо верили, что у них-то непременно все образуется, не может не образоваться.
Режиссер Тинский привез нашу героиню, именно таким образом снятую, склеенную и зафалованную, сленг тех лет, — пришло время назвать ее имя, она звалась Леся, — к себе в двухкомнатную квартиру на Тверском бульваре на первом этаже старого дома, где он проживал с матерью, донской казачкой. Леся стала там жить на законных основания, потому что Тинский на третий день знакомства повел ее в ЗАГС, где они расписались: ему страшно понравился тот факт, что Леся оказалась девственницей. Осенью они съездили к родителям Леси в городок на Азовском берегу, где поначалу Лесины старики, как называл их Тинский, хоть они были едва на десять лет его старше, не пришли в восторг от выбора дочери: Тинский уже начал седеть, а их Леся оказалась его четвертой женой. Но дело было не поправить, и чин по чину сыграли свадьбу с притоком родни и соседей, с Лесиными подружками, под шатром во дворе, со столами, ломившимися от балыков и огромных арбузов, с семидесяти градусным самогоном. Тинский гулял по-казачьи, с размахом, дирижировал праздником, к подружкам невесты не лез, поскольку все четыре дня застолья оставался на удивлении трезв. Потом молодые, нагруженные приданым невесты, пуховыми подушками, перинами и рушниками, а также подарками гостей — преимущественно отчего-то китайскими фарфоровыми сервизами с ивами и фанзами — отбыли в столицу.
Леся стала жить с мужем, старалась быть хозяйкой, но жить ей приходилось в основном со свекровью, потому что мужа никогда не было дома. Свекровь была женщиной суровой, малоразговорчивой и подозрительной. Несколько раз Леся бывала свидетельницей ужасных сцен, случавшихся между сыном и матерью: они страшно ругали друг друга, дрались, Лесю не замечая, швыряли друг в друга свадебными китайскими кружками со страховидными драконами. Однажды Леся, вернувшись из магазина, обнаружила на кухне странную особу: в ботах на босу ногу, хоть был только март, в линялой юбке, в мужском пиджаке, в низко повязанной косынке. Глаз гостья она не поднимала, чертила пальцем на подоле. Это оказалась невестка свекрови, жена ее старшего сына, сидевшего в лагере за убийство и грабеж, впрочем, она и сама только что откинулась из зоны. И, выходит, приходилась Лесе золовкой: странно, об этой своей родне муж ей никогда не рассказывал.