«Интересно, что там?» — подумал я, развязывая шнурок. Обычно в таких ладанках носили маленькие изображения святых, кусочки мощей или святых реликвий, которые можно было купить у странствующих монахов. Но тут ничего подобного не оказалось. Из кожаного мешочка выпала мне на ладонь небольшая, но тяжелая фигурка то ли из серебра, то ли из похожего на серебро сплава, который используют фальшивомонетчики.
Фигурка эта изображала рыбу, называемую морской свиньей или дельфином.
Почему именно дельфин? Что хотела сказать мне этим моя возлюбленная? Пожав плечами, я вернул фигурку на место, затянул кожаный мешочек покрепче и, сняв ладанку с шеи, бросился в прохладные воды Тормеса.
Через два часа я разбросал догоравший костер, разбил глиняную корку и извлек из импровизированной печи трех превосходно запеченных карасей. Свежий воздух и зверский аппетит с лихвой компенсировали отсутствие соли, и не успело солнце спрятаться за апельсиновую рощу, как от всех трех рыбин остались только аккуратно обглоданные кости.
Я закинул руки за голову и улегся в траву, любуясь начинающей темнеть небесной лазурью.
Направляясь в Саламанку на свидание с Лаурой, я не рассчитывал на то, что задержусь здесь больше, чем на одну ночь. Иначе я куда более мудро распорядился бы имевшимися в моем распоряжении деньгами и не стал тратить целый дублон на развлечения в «Золотом осле» и на мельнице старого Хорхе. Однако что толку жалеть о том, чего в любом случае не вернешь? Судья Гусман просил меня остаться в городе еще на два или три дня, а для этого мне требовалось по крайней мере пять серебряных реалов. Правда, за комнату на улице Сан-Себастьян было заплачено вперед, и я мог жить там вплоть до самого Рождества, но ведь молодому дворянину нужно еще есть, пить и заботиться о своем коне. Если я не собирался и впредь питаться одними запеченными в глине карасями, мне следовало всерьез озаботиться тем, где добыть означенные пять реалов.
Строго говоря, вариантов было немного. Можно было пойти к ростовщику и в обмен на долговую расписку получить не пять, а все пятьдесят реалов, но, как я уже говорил, одалживаться я не люблю. Возможно, потому, что все былое богатство моей семьи утекло в кошельки ростовщиков- маррано под шелест долговых расписок.
Второй вариант был честнее — деньги можно было заработать. Впрочем, сделать это было не так просто. Молодой дворянин не может торговать, как купец, или пасти овец, как крестьянин, или продавать индульгенции, как монах. Были, впрочем, места, где молодых идальго принимали с распростертыми объятиями. В каждом испанском порту имелись специальные вербовочные конторы, где иссеченные шрамами ветераны с поэтическим красноречием расхваливали судьбу наемника и готовы были вручить тебе увесистый мешочек с монетами в обмен на согласие сражаться под знаменами того или иного кондотьера. Бесконечные итальянские войны жадно требовали все новых и новых солдат и офицеров, особенно тех, кого не нужно учить обращению со шпагой, конем и аркебузой. Но карьера наемника меня не привлекала — хотя бы потому, что я собирался в скором времени жениться на Лауре и, уже в качестве зятя главного судьи, возобновить обучение на юридическом факультете университета.
Воспоминания о годах, проведенных за изучением права в Саламанке, подсказали мне достойный выход из положения. Хотя диплома правоведа я так и не получил, но все же достаточно поднаторел в юриспруденции, чтобы давать дельные советы людям, толпящимся в приемной суда. Разумеется, самым разумным советом было бы держаться от судов подальше, но раз уж люди решились искать справедливости у королевской юстиции, отговаривать их от этого — занятие бесполезное. А помочь правильно составить исковое заявление, жалобу или апелляцию я мог с пользой для клиента и с выгодой для себя. Серебряный реал за грамотно составленную бумагу — в два раза дешевле, чем берут стряпчие в конторах, — и еще пару монет за квалифицированную юридическую помощь. По-моему, совсем недорого. Достаточно помочь трем-четырем бедолагам, и я обеспечу себя обедами и ужинами в «Перце и соли» до конца недели. Да и Мавр будет питаться не пожухлым сеном, а отборным овсом.
Разумеется, дело было сопряжено с небольшим риском — стряпчие, почуяв конкурента, могли пожаловаться городской страже, — но я не собирался заниматься этим ремеслом долго. Куда более неприятной виделась мне перспектива попасться на глаза судье Гусману — он вряд ли одобрил бы перевоплощение своего будущего зятя в уличного летрадо . Но, поразмыслив как следует, я решил, что главный судья Саламанки вряд ли часто появляется в приемной, постоянно заполненной надоедливыми просителями и истцами.
Решив, таким образом, стоявшую передо мной задачу, я повалялся еще немного на траве, затем с удовольствием искупался в речке и, радуясь приятной вечерней прохладе, направился обратно в город.
Когда я миновал городские ворота, Саламанку уже окутала бархатная майская ночь. В узких, как ущелья, улочках царил почти абсолютный мрак. Лишь изредка в окнах второго и третьего этажей сквозь щели деревянных ставен пробивался слабый желтый свет; то были зажиточные дома, владельцы которых могли позволить себе целые люстры восковых свечей. Я пробирался едва ли не на ощупь, стараясь не приближаться к середине улицы — там были проложены канавы, предназначенные для стока дождевой воды. Увы, помимо дождей, которые в Саламанке выпадают нечасто, эти канавы наполняли всевозможные нечистоты, пропитывавшие ночной воздух непередаваемым зловонием. В темноте ничего не стоило оступиться и угодить в такую канаву; они были недостаточно глубокими, чтобы в них утонуть, но перепачкаться с ног до головы в их содержимом было вовсе не трудно.
Я прожил в Саламанке два года и в совершенстве овладел искусством пробираться по ее ночным улицам, минуя эти отвратительные ловушки. Поэтому к дому сеньоры Анхелы на улице Сан-Себастьян я подошел таким же чистым и свежим, каким покинул живописный речной берег.
Со стороны дом выглядел мрачным и нежилым, но это ничего не означало — просто старая карга экономила даже на свечных огарках. Я взялся за тяжелое бронзовое кольцо, украшавшее массивную дубовую дверь, и трижды ударил им о медную пластину.
Минуту было тихо, затем я услышал шаркающие шаги и знакомый голос подслеповатой служанки Тересы прошамкал:
— Хто это к нам в такую пору пожаловал?
— Открывай, тетушка, — велел я, — это Диего Гарсия де Алькорон.
Тереса загремела засовами. Старая Анхела всегда запирается на десять замков, как будто в ее доме есть что красть. На самом деле все свои сбережения она хранит в монастыре Святого Михаила, настоятельница которого приходится ей дальней родственницей, так что воры могут поживиться разве что поеденными молью нарядами, вышедшими из моды еще в годы правления короля Фердинанда.
— Ах, молодой господин, — воскликнула она, поднеся плошку со свечой почти к кончику моего носа, — что же вы так поздно?
Этот вопрос не требовал ответа. Даже если я возвращался в дом на улице Сан-Себастьян с первыми лучами солнца, Тереса неизменно беспокоилась, отчего я пришел так поздно.
Я улыбнулся доброй старушке и прошел через темный, пахнущий мышами зал к лестнице, ведущей на второй этаж. Тереса, шурша юбками, направилась куда-то в дальние комнаты — видимо, сообщить хозяйке о моем приезде.
В моей комнате было холодно и неуютно. На узкой монашеской кровати лежало тонкое колючее одеяло и жесткая, словно могильная плита, подушка. Я с легкой печалью вспомнил восточную роскошь «Перца и соли».
Затеплив крошечную свечку, стоявшую на кособоком столе, я снял пояс со шпагой и, чуть помедлив, повесил его на торчавший из притолоки гвоздь. Замешательство мое было вызвано странным чувством, кольнувшим меня подобно тонкой иголке: мне вспомнилось, как совсем недавно привычка вешать шпагу у двери едва не стоила мне жизни. Однако, рассудив, что даже если де ла Торре нанял еще парочку убийц, ожидать их нападения в запертом на десять засовов доме вдовы Хуарес не приходится, я уселся на кровать и принялся стаскивать сапоги.
В эту минуту откуда-то снизу донесся металлический лязг — это ударило в медную пластину бронзовое кольцо на входной двери. Спустя несколько мгновений в дверь забарабанили чьи-то могучие кулаки.
Я вскочил и выглянул в окно. Улица перед домом старой Анхелы была залита багровым светом дюжины факелов. Испуганно ржали кони — в толпе было по крайней мере двое верховых. Кровавые отблески играли на металлических панцирях и шлемах.
В первую минуту я был настолько слишком ошеломлен этим зрелищем, чтобы допустить, что толпа с факелами может явиться по мою душу. Иначе я не промедлил бы у окна, разглядывая сборище у дверей — там были облаченные в латы городские стражники, какие-то закутанные в черное фигуры и двое или трое здоровяков в простой одежде и широких шляпах, какие носят крестьяне. Один такой здоровяк держал под уздцы большого вороного коня, на котором возвышался худой мужчина в черном плаще с лицом, прикрытым шарфом.
Знал бы я, кто эти люди и зачем они явились к дому старой Анхелы, — выбрался бы, как кот, на карниз и удрал по крышам куда-нибудь подальше от Саламанки. Хотя вряд ли это прошло бы незамеченным — люди с факелами время от времени поглядывали на мое окно, а под плащами у них, полагаю, были спрятаны арбалеты.
Как бы то ни было, убежать я не попытался. Стоял, как истукан, и смотрел, как незваные гости колотят в дверь. Потом наступила тишина — видимо, добрая Тереса спросила, по своему обыкновению, «хто это в такую пору пожаловал». Грубый мужской голос прорычал ей в ответ:
— Именем Трибунала Священной Канцелярии, откройте!
Меня мгновенно прошиб холодный пот. В ту пору (а может быть, и сейчас) Испания не знала более страшных слов, чем «трибунал священной канцелярии». Ибо за ними скрывалось самое ужасное, самое кошмарное изобретение человеческого ума — святая инквизиция, тайная служба, призванная Католическими королями выискивать и искоренять ересь везде, где только она могла быть обнаружена, и даже там, где ее не было.