— Совершенно точно нет, святой отец, — сказал я с облегчением. — Я регулярно посещаю церковь, хожу на исповедь и к причастию. Наш семейный духовник фра Бартоломео Матос может это подтвердить.
— О, не сомневайся, его-то мы обязательно спросим, — успокоил меня следователь. — Но что может подтвердить этот достойный служитель церкви? Что ты не давился облатками и святая вода не оставляла на твоей коже ожогов? Ах, юноша, если бы тех, кто продал душу Люциферу, можно было бы вычислить так просто...
Он выпрямился в своем кресле и откинул с лица черный капюшон. Я увидел худое, изборожденное глубокими морщинами лицо; лицо это принадлежало, безусловно, человеку, привыкшему к аскетическому образу жизни и изнурявшему себя постом и молитвами, но совсем не старому. Глаза инквизитора блестели, словно у игрока в кости перед решающим броском.
— Известно ли тебе, сын мой, что это за вещь? — спросил он, извлекая из складок своего черного одеяния небольшой кожаный мешочек.
Его тонкие пальцы держали мешочек за концы шнурка, которым тот был завязан. Мешочек болтался перед инквизитором, словно маятник, — туда-сюда. Однажды на ярмарке в Толедо я видел египетского фокусника, который с помощью такого вот маятника завораживал публику. У меня появилось чувство, будто передо мной не святой отец, а тот самый египтянин, — как я ни старался, отвести взгляд от мешочка было выше моих сил.
— Понятия не имею, святой отец, — с трудом ворочая языком, ответил я.
Ибо мешочек в руках у инквизитора был как две капли воды похож на ладанку, подаренную мне Лаурой.
Подтверждая мою страшную догадку, следователь ухмыльнулся и перевернул его над столом. Тускло блеснувший серебряный дельфин глухо ударился о зеленое сукно.
Вслед за дельфином упал на стол и сам мешочек, пустой и легкий, как кошелек проигравшегося в пух и прах картежника.
— Дельфин? — спросил я, хотя это было и так очевидно.
— Африканские рабы называют такие вещи больса де мандинга , — произнес инквизитор мрачно. — Говорят, что негры шьют мешочки, в которых хранят эти богопротивные амулеты, из кожи, срезаемой с грудей своих мертвых женщин.
При мысли о том, что я носил это у себя на шее, меня заму тило.
— Однако эти больсас известны не только черным, — продолжал следователь. — Некоторые кастильцы кощунственно вешают мешочки с дьявольскими амулетами себе на шею, как добрые христиане носят крестики или ладанки. Человек, запятнавший себя подобным образом, все равно что подписал договор с дьяволом!
— Я... никогда не слышал ни о чем подобном, святой отец.
Это была чистая правда. Но вторая половинка этой правды, о которой я предпочел умолчать, была гораздо страшнее: «чертов мешок» подарила мне Лаура. Моя возлюбленная, нежная, невинная Лаура.
Инквизитор опечаленно покачал головой.
— Скажи мне, сын мой, где ты провел ночь со среды на четверг?
Я на мгновение задумался, поскольку из-за свалившихся на мою голову бед даже потерял представление о том, какой нынче день недели.
— То есть две ночи назад? Я же говорил — на мельнице старого Хорхе в местечке Ведьмин Лог.
— То была ночь со вторника на среду, — терпеливо возразил инквизитор. — Я же спрашиваю тебя о следующей.
Стало быть, я ухитрился потерять где-то целые сутки!
— В гостинице «Перец и соль», святой отец. Ее владелец, Фелипе Португалец, может это подтвердить.
Следователь удовлетворенно кивнул.
— Не беспокойся, он подтверждает. По словам Фелипе, ты занял так называемую мавританскую комнату на третьем этаже его заведения. Это так?
— Да, — ответил я, насторожившись. — Но мавританской она зовется только потому, что обставлена в восточном стиле, а не потому, что там есть священные мусульманские книги или какие- нибудь статуи Магомета...
— Хорошо же вас учат в Саламанке, — вздохнул инквизитор. — Неужели ты не знаешь, что мусульманам запрещено делать человеческие изображения, поэтому в их мечетях и дворцах вовсе нет статуй? Ладно, речь сейчас не о том. Итак, ты ночевал в этой комнате... один?
— А вот на этот вопрос, святой отец, я предпочел бы не отвечать, — сказал я твердо.
Я ожидал, что следователь разозлится и начнет вновь пугать меня страшными карами, но он лишь устало вздохнул и пожал плечами.
— Как хочешь, сын мой. Я давал тебе возможность облегчить свою участь чистосердечным признанием. Но ты упорствуешь и явно не спешишь спасти свою душу.
Он брезгливо ткнул пальцем в накрытую кожаным мешочком фигурку дельфина.
— Я знаю, что эта вещь появилась у тебя недавно. Мы допросили Фелипе Португальца и всю его прислугу и можем с большой степенью уверенности утверждать, что, когда ты поселился в «Перце и соли», дьявольского амулета у тебя еще не было. А вот когда ты покинул гостиницу утром четверга, он у тебя уже был!
Должен сознаться — даже в тот момент я еще не понял, что на шею мне уже наброшена гаррота . А она уже начала медленно сжиматься.
— Видишь ли, сын мой, — продолжал между тем инквизитор, — у этих амулетов есть одна весьма примечательная особенность. Тех, кто ими владеет, дьявол метит своими знаками.
— Какими... знаками? — еле слышно спросил я.
— У носящих больсас де мандинга меняются глаза.
Признаюсь, сначала я не понял, о чем он толкует. Следователь растопырил пальцы, словно хотел напугать меня «козой», и боднул ими воздух, метя мне в глаза.
— Какого цвета твои глаза, сын мой?
— Темно-серые, как и у каждого порядочного кастильца, — уверенно ответил я. Конечно, последний раз я смотрелся в зеркало довольно давно, но в чем-чем, а в этом сомнений у меня не было.
— Ты прав, — согласился инквизитор. — Сейчас они именно таковы. И когда ты в среду поселился в гостинице Фелипе Португальца, они тоже были серыми. Но вчера утром... когда ты выходил из «Перца и соли»... и позже, когда встречался с судьей, и наконец, когда тебя арестовали нынче ночью — они были другими.
— Что значит — другими? — охрипшим голосом спросил я.
— Один твой глаз был зеленым, а другой — голубым, — ответил он угрюмо. — Это подтверждают три свидетеля, включая главного судью Саламанки сеньора Гусмана и высокочтимого отца Лусеро. Ты изобличен, сын мой. Дьявол пометил тебя.
Я почувствовал, как земля уходит у меня из-под ног.
— Но вы же сами сказали, что сейчас с моими глазами все в порядке, — пробормотал я.
— Потому что отец Лусеро избавил тебя от проклятой больса де мандинга, — объяснил следователь. — Но если бы я позволил тебе снова взять ее в руки, то через некоторое время твои глаза опять стали бы разноцветными.
Меньше всего мне хотелось притрагиваться к страшному мешочку и к серебряному дельфину. Инквизитор, по-видимому, понял это и, вздохнув, смахнул фигурку и больса в выдвижной ящик стола.
— Ты понимаешь теперь, сын мой, почему мы арестовали тебя? Тебе грозит суровое наказание... но ты можешь избежать его, если расскажешь, кто дал тебе этот дьявольский амулет.
«Если ты хоть одним словом обмолвишься о Лауре, ты ее погубишь», — прошелестел у меня в ушах чей-то голос. Кто шепнул мне это? Может быть, ангел-хранитель, который, как говорила моя матушка, стоит у каждого человека за правым плечом? Не знаю. Но шепот я слышал отчетливо.
— Я... я нашел его, — ответил я первое, что пришло в голову.
— Нашел? — доброжелательно повторил инквизитор. — И где же?
— В «Перце и соли». — Я постарался изобразить раскаяние. — В мавританской комнате. Под подушкой. Вероятно, его забыл там кто-то из прежних постояльцев...
— Неужели? — по-прежнему добродушно спросил следователь. — Но тебе следует знать, сын мой, что мы надлежащим образом опросили всю прислугу в упомянутой гостинице. Комнаты там убираются и моются весьма тщательно. Особенно это касается мавританской комнаты, которую сдают гостям, испытывающим подозрительную страсть к омовениям и телесной чистоте.
Только тут я обратил внимание на запах, исходивший от инквизитора. Правильнее было бы сказать — вонь, ибо, как и большинство его коллег по трибуналу, мой следователь вряд ли мылся чаще двух раз в год. Хорошо еще, что он сидел довольно далеко от меня.
Впрочем, в пору моей юности запах давно немытых тел буквально висел над всей Испанией. Я уже упоминал, что мавританские привычки ежедневного омовения постепенно входили в моду, но на их приверженцев посматривали весьма косо. Традиции наших героических предков, изгнанных некогда проклятыми маврами в горы и бесплодные пустоши и принужденных вести суровую и бедную жизнь в суровых и бедных краях, все еще были чрезвычайно сильны. Семья Алькорон представляла собой счастливое исключение, ибо моя матушка, донья Исабель, дочь королевского посланника при дворе турецкого султана, провела свое детство в великом городе Константинополе, который мавры называют Истанбулом. Там она приучилась ежедневно принимать ванну, чистить зубы и следить за своими ногтями, а выйдя замуж за моего отца, приучила к этому и его (хотя, как я подозреваю, огрубевший в боях солдат пошел на такие жертвы исключительно из любви к своей юной супруге).
— Можно считать доказанным, — продолжал меж тем инквизитор, — что этого амулета не было в мавританской комнате до того, как туда вселился некий Диего Гарсия де Алькорон. А поскольку свидетели показывают, что упомянутый сеньор покидал гостиницу, будучи уже разноглазым, — он выделил это слово интонацией, — то следует признать, что Диего Гарсия де Алькорон получил больса де мандинга от кого-то в самой гостинице.
И тут инквизитор впервые позволил себе улыбнуться — одними краешками тонкогубого рта.