— Вы меня не узнаете. Я так и думал. Как печально… А вот я помню вас очень хорошо.
То, что меня запомнили, — уже само по себе неожиданность, но чтобы ХОРОШО?!
— А еще что вы запомнили?
— Все. Та поездка в Рим… Родителям ведь было все равно, куда нас отправить — они собирались отдохнуть в Скандинавии без чад. Так что никакой образовательной программы то путешествие не предполагало. Как вы выражаетесь, «пьянки-гулянки». Вам понравился Рим?
— Да.
— Но меня вы не помните?
— Нет.
Клаус взглянул на Райнера.
— Герр Байер, насколько я понимаю, это вы разыскали Элизабет?
— Совершенно верно.
— Пусть вы ее нашли, да только объясните, ради Бога, зачем было тащить ее сюда? Элизабет… — он посмотрел в мою сторону, — …счастливая ночь из далекого прошлого.
— По долгу службы я обязан отслеживать все возможные зацепки.
— Зацепки? И к чему же ведет эта зацепка? — Клаус повернулся ко мне. — Элизабет, почему вы проделали этот путь в Вену из самой Канады? Ведь вы до сих пор там живете, верно?
— Да.
— Неужели вы приехали только, чтобы взглянуть на человека, которого даже не помните? Ничего не понимаю.
Мне показалось преждевременным рассказывать про Джереми. Я не находила нужных слов, сама не осознавая, чего мне хочется больше: убить этого человека или обцеловать его и ткнуться языком в ухо.
Он почти обезумел оттого, что я его не помнила. Спросил меня:
— Что такого заманчивого поведал обо мне мистер Байер?
Я ответила:
— Немногое. Что вы… домогаетесь женщин на религиозной почве. Хотя я, наверное, неточно выразилась. Ну, вы и так понимаете, о чем я.
— Ах да, конечно. Только, видите ли, я этим больше не занимаюсь.
Тут в разговор вклинился Райнер:
— То есть как это, больше не занимаетесь?
— Мне прописали лекарство. Пароксетин. Я его принимаю уже три недели, и та часть мозга, которая побуждала меня к навязчивым состояниям, дезактивирована.
Райнер колебался.
— Чушь собачья, repp Кертец.
— Если хотите проверить, то, пожалуйста, проверьте. Сегодня утром я увидел двух из своих прежних… хм… подруг и спокойно прошел мимо. У меня даже не возникло желания с ними разговаривать. Мне поставили диагноз обсессивно-компульсивное расстройство — навязчивый невроз, а современная медицина располагает всеми необходимыми средствами для его лечения. А то пятнадцать лет фрейдистской психотерапии, золотые годы — коту под хвост, и ничего… Теперь же глотаешь таблетку, и — вуаля! Я такой же нормальный человек, как и все. Скажите, Элизабет, у вас есть знакомые, которые не могут спокойно уйти из дома — беспрестанно возвращаются, чтобы проверить, выключена ли плита?
— О да. Дженнифер из отдела кадров. Она по четыре-пять раз на кухню бегает, пока не успокоится. Однажды даже на руке написала: «выкл».
— Вот и я о том же. При нынешнем уровне медицины обязательно придумают какое-нибудь лекарство специально для тех, у кого плиты вызывают навязчивые состояния, и назовут его, скажем, «плитекс».
— Пожалуй, вы правы.
— Спасибо. И поведайте все-таки истинную причину своего визита.
Райнер кивнул мне. Я потянулась к сумочке и вынула пачку фотографий Джереми — десятки сделанных собственноручно (включая обезоруживающую улыбку) и два жалких крохотных снимка, которые передала соцработник. Разложила их на столе, получился длинный ряд. По большей части я снимала в квартире, иногда на пляже и один раз на вершине горы Граус. Выдался прекрасный солнечный день, позади, точно озеро, сверкал огнями город. Когда Клаус увидел первый снимок, я решила, что будет гуманно сказать:
— Мне очень жаль вас расстраивать, Клаус, но его уже нет. Почти семь лет.
Пожалуй, даже фанатику трудно за раз переварить такое огромное количество хороших и плохих известий. Он присел за стол, не выпуская снимки из рук, и я уже начала подумывать, не поторопилась ли с приездом.
— Как его звали?
— Джереми.
— Расскажите, каким человеком был мой сын?
— Хорошим. Только я познакомилась с ним всего за четыре месяца до смерти. Мальчика усыновили при рождении, и я ничего не знала о его местонахождении, пока он сам меня не разыскал.
— От чего он умер?
— От болезни. Рассеянный склероз. — Я заглянула в сумку. — Я тут захватила видеокассету, но на европейском магнитофоне ее посмотреть не получится.
Райнер сказал:
— Можно съездить в участок. Наша аппаратура читает любой формат.
Мы уселись напротив Клауса, стараясь не глядеть в сторону, пока он просматривал фотографии. Из уважения к чувствам растроганного отца.
Герр Байер поинтересовался, не болит ли у меня голова, и я ответила:
— Да нет, уже гораздо лучше. Наверное, это из-за перелета, да и вся та заваруха в аэропорту…
— Конечно-конечно, — с излишней поспешностью заверил меня Райнер.
— Кодеин здорово выручил. Спасибо.
— У меня еще есть, если понадобится. По роду деятельности всегда стараюсь иметь под рукой.
Клаус оторвался от фотографий и попросил:
— Пожалуйста, давайте съездим в участок.
Нас отвез Райнер на своей машине; я сидела впереди, Клаус — на заднем сиденье. Новоиспеченный отец погрузился в молчание и с напряженным лицом глядел в окно: на тучи голубей, на стайки японских туристов и на каменную кладку, витиеватую и изысканную, как в сказочном городке.
Войдя в здание участка, мы поднялись на лифте, прошли несколько коридоров и оказались в видеозале. Клаус сидел и ждал, а Райнер тем временем демонстрировал, как пользоваться техникой.
Я пояснила:
— Это запись с моего дня рождения в ноябре 1997-го, в доме у моей матери. Джереми еще более или менее владел мускулатурой лица. Мы все тогда немного набрались. Он умер примерно месяц спустя. В сущности, это последний удачный вечер.
— Пожалуйста, дайте взглянуть.
Я включила магнитофон, в который раз удивившись, что запись не пострадала от времени. Послышался треск, визг и, наконец, голоса: мы с Джереми, мать, Уильям и пара его сорванцов. Нэнси весь вечер дулась в углу. Лесли с семейством уехала на туристическую прогулку по острову Ванкувер.
Снимала в тот вечер я. Запись начиналась с фразы Уильяма: «Ну все, Джереми, сейчас мы тебе устроим испытание не для слабаков».
— Рассказывай небылицы! Мне все по зубам.
Мы с матерью гикали, ребятня визжала.
— Ну-ка, — подначивал Уильям, — а что про это скажешь… — Он вставил кассету в деку (специально раздобыли японскую модель с обратным воспроизведением), включил запись и зазвучал «Дьявол в Джорджии»13. На скорости было трудно разобрать слова: «Огнем пылает адским пик горы, затмило солнце пламя. Беги, пацан, беги!»
Сын крикнул:
— Смеешься! Вырубай свою шарманку, я буду петь!
Уильям повозился с выключателями, и Джереми бодро пропел хит наоборот. Все взгляды обратились на моего братца. Он нажал воспроизведение, и все прошло без изъяна. Мы от души повеселились в тот вечер.
Клаус поинтересовался:
— А чем вы занимались?
Я остановила запись.
— Перепевали песни наоборот. Этот фантастический дар Джереми унаследовал от меня.
Снова пошел фильм. На этот раз Уильям говорил:
— Ах ты, мерзавец, я вижу, тебя ничто не остановит. А как насчет попсы? — Уильям повернулся лицом к камере (и ко мне), а затем сказал: — Ну что, повеселимся?
Мелюзга заголосила:
— Пап, заткнись! Уильям снова:
— Ну что, повеселимся!
— Папа, ты дурак!
— Леди и джентльмены, любимая вещь всех времен и народов, «Богемская рапсодия»! «Я к смерти не стремлюсь, но жизнь порой не в радость».
Джереми сказал:
— Не мельтеши, я на этом номере пуд соли съел. Сэр Уильям, врубайте запись!
Парень встал, что само по себе уже было приятной неожиданностью, и, прекрасно владея телом, в точности изобразил знаменитого тенора. Нас настолько увлекло его исполнение, что, когда он закончил, в комнате наступила гробовая тишина.
13
«The Devil Went Down to Georgia»: «Fire on the mountain, run, boys, run. The devil's in the house of the rising sun…»