Элеазар также был недалек от этого эсхатологического[6] толкования случившегося; более того, он склонялся к мысли, что его страна навеки проклята, отринута Богом. Все — и религиозные сомнения, заставлявшие его разрываться между Моисеем и Иисусом, и почитание Ветхого Завета протестантами, а Евангелий — католиками, уповающими на благодать, и унижения, перенесенные в связи с женитьбой на Эстер, и, главное, невыносимое зрелище крестьянских бедствий да еще тяжкий гнет преступления, свершенного против управляющего фермера-протестанта, — вся эта накопившаяся горечь жизни оправдывала в глазах Элеазара гибельную катастрофу, постигшую страну, и бегство тысяч ирландцев в Америку. Когда земля проклинает человека, извергает его из себя, ему только и остается, что собрать самое ценное и самое легкое из своего достояния и пуститься в дорогу с женою и детьми. Эстер вполне одобряла исход католиков, составлявших подавляющую часть эмигрантов, и потому склонилась перед решением своего супруга. Что же касается детей, то они заранее восторгались путешествием, казавшимся им волшебным приключением.
Словом, куда ни глянь, уехать было легче, чем остаться. Стоило лишь уступить тропизму, увлекавшему в порты отплытия самых молодых и самых предприимчивых. Лендлорды сгоняли со своих земель все больше разорившихся фермеров. На каждом шагу встречались заброшенные, опустевшие дома и селения, и уж совсем бессчетно было обветшалых лачуг, где в голодном одиночестве беспомощно угасали брошенные старики. Тяга к Новому Свету становилась тем более неодолимой, что американская колония ирландцев, уже довольно многочисленная, особенно, в Новой Англии и Бостоне, снаряжала военные корабли, груженные продовольствием для бывших соотечественников, и те, доставив его в Ирландию, возвращались назад, в Америку, с тысячами новых эмигрантов на борту.
Многие ирландцы перебирались сначала в Англию и уж затем покидали Европу, отплывая из Ливерпуля. Другие садились на корабли прямо в Корке, на юге страны. Именно этот путь и выбрал Элеазар. Их отъезду способствовала неожиданная щедрость родителей Эстер, снабдивших семью нужной суммой на оплату морского путешествия — по 7 фунтов на человека — и на питание в течение сорокадневного плаванья. Элеазар простодушно радовался этой нежданной милости, пока не услышал, как Кора пробормотала себе под нос: "Они рады-радешеньки избавиться от нас".
И, однако, девочка ждала этого грандиозного, загадочного путешествия, как ждут неведомого счастья. Когда домашние встали перед жестоким выбором — что взять с собой, что оставить, — она первой назвала арфу. Эстер благодарно улыбнулась дочери, и у Элеазара не хватило духу возразить, несмотря на явную бесполезность этого громоздкого и, вместе с тем, хрупкого инструмента. Ведь в арфе была заключена сама душа их родной Ирландии, можно ли было оставлять ее здесь?!
В остальном, Кора совершенно не интересовалась сборами; она часами сидела над листом бумаги, изображая во всех подробностях большой парусник. "Это наш корабль, — отвечала она коротко на все расспросы. — Это мой прекрасный пароход!".[7] И она с удивительной точностью вырисовывала мачты, паруса и реи, хотя в своей коротенькой жизни видела никак не больше трех подобных кораблей.
10
Когда Элеазар прибыл в Корк с женой, детьми и багажом, он знал только одно: им предстоит переплыть Атлантический океан. Но он совершенно не представлял себе, куда именно направится — в Квебек, Нью-Йорк, Бостон или, быть может, в Сидней, что в Австралии. Да он и не особенно задавался этим вопросом. Все зависело от обстоятельств и от курса ближайшего свободного корабля. Внезапно дело приняло драматический оборот: прошло ужасное известие, что отъезжающих эмигрантов косит эпидемия тифа и холеры. Рассказывали, будто во время плавания дня не обходится без того, чтобы за борт не выбросили труп. А по прибытии в Канаду всех пассажиров помещают в карантинный лагерь на Большом Острове, где царят ужасающие условия. Впервые Элеазару, который, однако, никогда не выпускал Библии из рук, воочию представились "казни египетские", предварившие исход евреев. Мало этой злополучной стране фитофторы, — теперь ей грозили холера и тиф! Не есть ли это знамение свыше, знак, что нужно уезжать немедля? Но в каком направлении? Где он — вожделенный Синай и страна Ханаанская нынешнего исхода? Поскольку небеса молчали, оставалось ввериться случаю, хотя, как писал мистик Ангелюс Шуазельский,[8] случай — это Бог, странствующий инкогнито.
Как ни удивительно, но Провидение все-таки заговорило, и заговорило голосом малышки Коры. Семейство О'Брайдов уже два часа скиталось по охваченным предотъездной лихорадкой причалам. Растерянную толпу эмигрантов то и дело прорезали экипажи, повозки, стада овец, подгоняемые хозяевами, тюки товаров, возносимые вверх на тросах лебедок, трапы и сходни, парящие в воздухе перед тем, как утвердиться на земле.
Внезапно Кора остановилась и, указав пальцем на судно, пришвартованное у пирса, воскликнула: "Вот он, мой красивый пароход!" И верно, корабль, чей гигантский такелаж заслонял полнеба, как две капли воды походил на тот, что она усердно рисовала много дней подряд. Три мачты, две палубы, высоченная, толстая, словно колонна, дымовая труба, а, главное, пророческое имя — "The Норе" — "Надежда".
Элеазар один поднялся на палубу и вернулся к своим лишь через полчаса. Сделка была заключена, судьба четверых О’Брайдов определилась бесповоротно. Через три дня кораблю предстояло отплыть в Портсмут, штат Виргиния, иными словами, много южнее, чем шло большинство эмигрантских судов, направлявшихся в Новый Свет.
Назавтра Элеазару нужно было доставить на борт пять сундуков — весь их багаж. А еще через день они заночуют на судне, так как оно снимется с якоря уже на заре. Им посоветовали взять с собой как можно больше еды, чтобы разнообразить довольно скудное корабельное меню, а также одеяла, ибо ночи в это время года уже становились холодными. Вот и все, что им удалось разузнать об условиях предстоявшего им шестинедельного морского перехода. "Да, наверное, это и к лучшему", — загадочно сказала Кора.
Последние несколько часов, которые им оставалось провести в Ирландии, были заполнены такой сумасшедшей суетой, таким гомоном, что печаль по родине и страх перед будущим отмерли, забылись начисто. Бенджамин восторженно упивался всем окружающим и был совершенно счастлив этой новой жизнью. Корали острым ироническим взглядом изучала окружающую сутолоку, бросая короткие, но всегда удивительно меткие замечания. Элеазар непрестанно перебирал в уме вопросы, которые затрагивали, а иногда и переворачивали все его убеждения. Величественный образ Моисея не давал ему покоя. В долгие часы ожидания среди толпы других эмигрантов он впервые услышал неведомое, но сияющее слово "Калифорния". Оно прочно запечатлелось в его памяти. Хотя он был еще довольно молод, он уже принадлежал к тому поколению эмигрантов, которые ясно сознавали, что никогда больше не увидят родину и что им предстоит создать себе другую — на чужбине. Как ни горька была эта мысль, она полностью исцеляла Элеазара от глухой тоски, терзавшей его сердце со дня убийства.
Впрочем, ему пришлось много хлопотать, помогая Эстер. Несмотря на хромоту, она провела последние часы на суше в лихорадочных хлопотах по закупке всех нужных для путешествия вещей и провизии; кроме того, необходимо было проследить за погрузкой багажа. Их семья занимала две комнатки в шумном, живописном каравансарае, где жили бок о бок люди самых разных нравов и происхождения, состоятельных и бедных; Элеазара чрезвычайно огорчало близкое соседство детей с этой разношерстной компанией, кишевшей ворами, бандитами и не менее опасными безумцами и пророками всех мастей. "Но ведь и ты сам — беглый убийца!" — говорил он себе, чувствуя на щеке ожог старого шрама.
Бенджамин, ослепленный этой новой, невиданной сутолокой, казалось, не воспринимал ее подозрительные или дурные стороны, но как узнать мысли, бродившие в ясной головке Коры?! Однажды, когда все четверо наблюдали с балкона гостиницы за пестрой толпою прохожих внизу, она вдруг изрекла: "Вот стадо блаженных и проклятых, что спешит на Страшный Суд". И Эстер вспомнила, что именно так, слово в слово, называлась картина, висевшая в Гальвейской церкви Святого Николая.
6
От греч. eshatos — последний, конечный. Религиозное учение о конечности судеб мира и человека.
8
По-видимому, Йоганн Шеффлер, по прозвищу Ангелюс Силезиус (1624–1677) — немецкий богослов и поэт-мистик.