Только много позже я узнала, что отцом Миши на самом деле является Роберт, но считается доктор Таль. Это особая история – она подчеркивает нестандартность взаимоотношений в семье Талей. И к ней я вернусь обязательно…
Потом Миша вдруг сказал: “Мне Саша Замчук говорил, что Вы очень хорошо поете. У нас есть инструмент. Спойте что-нибудь… Пожалуйста”.
Сейчас я очень стесняюсь садиться за рояль или петь, и редко кому удается уговорить меня “помузицировать”. А тогда меня не надо было упрашивать. Я могла часами петь и играть, и никакая обстановка меня не смущала.
Я села и сыграла сначала свою любимую “ЭЛЕГИЮ” Рахманинова. Сколько раз впоследствии по Мишиной просьбе я играла эту вещь! Миша вообще обожал Рахманинова – он был, думаю, абсолютно созвучен его душевным настроениям.
И я помню изумленное Мишино лицо, когда он вдруг увидел и услышал, как молоденькая красивенькая рыжая девушка играет Рахманинова. Он смотрел на меня так, словно сделал какое-то невероятное открытие. И еще я спела тогда одну песню, которая стала для Миши во взаимоотношениях со мной своеобразным паролем – “Я сказал тебе не все слова… ”
Я сказал тебе не все слова -
Растерял я их на полпути.
Я сказал тебе не те слова -
Их так трудно найти…
Всякое между нами было и тогда, когда мы жили вместе, и тогда, когда уже не вместе жили, но вдруг раздавался откуда-нибудь из Буэнос-Айреса телефонный звонок, и в трубке непременно слышалось “я сказал тебе не все слова… ” А я и вправду думаю, что в нашей жизни он мне сказал не все слова, и я ему, к сожалению, тоже все слова сказать не успела…
Но, похоже, что я и впрямь не так уж плохо играла тогда и пела. Во всяком случае Миша часто говорил про меня, когда знакомил со своими друзьями: “Это моя жена. Если в компании находятся тринадцать мужчин, то двенадцать влюбляются в нее сразу, а тринадцатый – после того, как она садится играть и петь”…
Когда мы с моей приятельницей стали собираться домой, Миша сказал, что уезжает в Тбилиси на первенство СССР, и спросил, не дам ли я ему свой телефон и не буду ли против, если он мне оттуда позвонит. Я сказала, что не против. Но не могла предположить, что это невинное “Вы не против, если я Вам оттуда позвоню” превратится в настоящую ежедневную телефонную “бомбежку”…
Я была увлечена Хомским. Иногда мне кажется, что я – своего рода прибор, способный улавливать импульсы таланта или, во всяком случае, неординарности. Искра божья, дарованная таланту, могла порой разжечь и во мне костер, и этот костер разгорался по мере того, как я подбрасывала в него хворост своих фантазий. Мне свойственно наделять человека такими качествами, которые бы я хотела в нем видеть. Люди вроде меня часто становятся жертвами обмана, разочаровываются. Но в этом отношении Бог меня миловал… Не всегда, конечно, но хорошо, что не часто…
Паша Хомский был мной сфантазирован. Отношения наши родились в одночасье, но долгими не стали, очевидно, к счастью и для него, и для меня.
Пик наших отношений как раз пришелся на то время, когда Миша “бомбил” меня из Тбилиси. Но, может быть, именно эти его атаки и сыграли свою роль. Во всяком случае, когда он возвратился после чемпионата в Ригу, мои фантазии иссякли, и костер погас так же быстро, как и вспыхнул.
А с Мишей мы начали встречаться. Прошу прощения за это слово “встречаться”. Я не переношу этот ханжески-условный эвфемизм и выражение “встречаться” в данном случае употребляю в его чистом первозданном значении. Миша часто приглашал меня к себе домой, где меня привечали его мама и Роберт. Они были исключительными людьми, людьми высокой интеллигентности и безупречного такта. Общение с ними было для меня приятным, но далеко не простым. Дело в том, что светская Рига обойти красивую, молодую и уже популярную актрису, не опутав ее паутиной нелепиц, лживых, а иногда и грязных слухов, не могла. Говорили, что это я довела до гроба такого талантливого режиссера, как Барышников, что я пыталась разрушить семью Хомского. Говорили о моей безнравственности, имея в виду рискованную роль в спектакле “Чертова мельница”… И черт знает, что еще… Понятно, что вся “талевская” родня побаивалась за Мишу и относилась ко мне, по меньшей степени, настороженно. Я это чувствовала, хотя ни Ида, ни Роберт, ни Мишин брат Яша ни взглядом, ни словом ни разу не дали мне это понять.
С Мишей мы на столь деликатную тему не говорили. Только однажды. Дело в том, что его ухаживания, его интерес ко мне возрастали по принципу снежного кома. Он буквально не давал мне прохода. Он встречал меня у служебного входа в театр после окончания спектакля. В то время у Роберта была “Победа”. И Миша заставлял Роберта подвозить его в дни спектаклей к театру, и, сидя в машине, они подолгу ждали моего появления, дабы “похитить”. Роберту эта “работа” была не очень-то приятной, но он исполнял ее ради Миши, слово которого для него было законом. Так вот, после очередного такого “похищения” я спросила у Миши, не навредит ли его репутации общение с такой “беспутной”, по мнению светской Риги, личностью, как я. Он посмотрел на меня своим типично талевским изумленно-ироничным взглядом и ничего не сказал. Но смысл этого был ясен: “По-моему, Вы меня не за того принимаете”.