Словно было у меня два мужа, и один из них еще не показывался. Тогда в Спарте, в тронном зале нашего дворца, я почуяла беспокойство Агамемнона. И не хотела показать ему, что сама теперь, оказавшись в новых обстоятельствах, подавлена и робею. Елена всегда держалась невозмутимо и властно, только в глазах ее взыгрывало озорство, и даже самые сильные мужчины перед ней таяли. Пусть в моих жилах золотая кровь Зевса и не текла, но кое-чему я у сестры научилась и день за днем напускала на себя величавость – словно покрывало накидывала. Старалась говорить и игриво, и уверенно, как она, делать вид, что все на свете знаю и смутить меня невозможно. Хотела представляться Агамемнону загадкой и даже испытанием, а не заплаканной девчонкой, тоскующей по дому. Вообразила, что я Елена и есть, и постепенно к этому привыкла, овладела собой по-настоящему, без притворства.
И с удивлением обнаружила, что зря считала, будто никакого веса здесь не имею. Рабы относились ко мне почтительно, благоговейно даже, как и следовало ожидать, хотя вели они себя смелее спартанских. Порой так прямо, а часто и дружелюбно смотрели ни меня, что я диву давалась. И уж совсем поразилась, когда однажды рабыня, застегивая у меня на шее сверкающее ожерелье из драгоценных камней, шепнула чуть слышно:
– Благодарю тебя.
– За что?
Я повернула голову, чтобы получше ее разглядеть.
Рабыня поспешно опустила глаза. Ее немолодое уже лицо от долгой жизни в рабстве обильно покрылось морщинами.
– Это ведь ты спасла мальчика, Эгисфа, – пробормотала она. – Мы так обрадовались, что Агамемнон над ним сжалился. И знаем: это благодаря тебе.
– Откуда знаете?
Тут она посмотрела прямо на меня. Ее теплая, сухая ладонь касалась моей шеи.
– Он сам сказал, что пощадил ребенка ради тебя. После того как… убил Фиеста.
Мне хотелось узнать больше, но выяснять подробности казалось неприличным. И я просто спросила:
– Ты любила этого мальчика?
Она кивнула.
– Все любили.
Невысказанное жгло нас обеих. Что думает она об Агамемноне, гадала я, и с каким чувством глядели обитатели дворца на труп бывшего хозяина, праздновали или горевали по возвращении законного царя? Помнит здесь кто-нибудь прежние времена, еще до Фиеста-захватчика? Остались тут старые рабы, некогда молча возрадовавшиеся, что он пощадил юных Агамемнона и Менелая, позволил им бежать? От попыток составить цельную картину голова шла кругом. Столько всего надо было обдумать. Но в одном я теперь уверилась – что дала Агамемнону добрый совет.
С восторгом поспешила я сообщить ему, как верно он поступил, отпустив Эгисфа, но Агамемнон, внезапно сдвинув нависшие брови, проворчал:
– Что мне за радость от болтовни каких-то там рабов?
Такой ответ меня смутил и озадачил.
– Своим великодушием ты расположил их к себе… – начала было я, но он оборвал:
– Кого заботит их расположение? Я царь. Суждения рабов меня не волнуют.
Впервые с самой женитьбы между нами возникло разногласие, и я вдруг запуталась в словах. Заговорила осторожно:
– Ты принял мудрое решение. Никто не сомневается в твоем могуществе, но, когда сильный проявляет доброту, люди выражают восхищение и…
Он отмел мои слова властным взмахом руки.
– Убей я мальчишку, ничего бы выражать не посмели.
Ужаснувшись, я хотела уже развернуться и уйти от него прочь, но любопытство удержало.
– Предпочел бы так и сделать?
Он призадумался. А я в страхе ждала ответа. Но скоро грозовые тучи на челе Агамемнона рассеялись, он опять стал тем самым человеком, за которого я выходила замуж.
– Неважно, кто там и что думает, – сказал. – Дело сделано.
Тогда я ему поверила, но позже припомнила этот наш первый резкий разговор – нашелся повод.
Не прожив еще в Микенах и года, я родила наше первое дитя. Узнав о беременности, вздохнула с облегчением: еще мелькавшее порой чувство незащищенности младенец в моем чреве потушил окончательно, ведь ему предстояло унаследовать Микены. И ощутила к тому же сильнейший прилив благодарности – наконец рядом будет родная кровь. Без сестры я стала одинокой и неприкаянной, но, взяв ребенка на руки, вновь найду свое место в этом мире.
В час ее рождения над городом забрезжила заря, словно сама Эос провозгласила всем, что моя дочь появилась на свет. Я думала, новорожденные слабы и хрупки, но мягкое тельце было увесистым, как якорь, и казалось, оно удерживает меня на этой земле, а не наоборот.
Агамемнон доверил мне дать ей имя, и я не сомневалась ни минуты.