Судя по ослепительному блеску солнца на мостовой, оно уже полыхало в зените, а стало быть, меня ждали во дворце, но ноги сами шли в другую сторону. Тяга, сильная как никогда, заглушающая чувство долга, влекла меня из города, на берег моря.
Хотелось уединиться в покое безмолвного песчаного простора с проблеском воды вдалеке, а город позади пусть жарится на солнце, шумит, гомонит, суетится. Но глянув вниз с высокой городской стены, я заметила движение. Некто – мужчина – направлялся к воротам Трои.
Что-то оборвалось внутри, накренилось, качнувшись, – так обычно наступало озарение. Захотелось, чтобы он развернулся и ушел, но незнакомец уверенно, размашисто шагал к воротам. Рвотная горечь обожгла горло, и я зажмурилась, а только видела все равно, как следует он к Трое и за собой ведет беду.
Уже разъезжались створы ворот, впуская его, хоть я и стонала: стойте! Меня не слышали, а и услышав, не послушались бы, не приняли бы всерьез. Шероховатый камень оцарапал щеку – я сползала по стене, в отчаянии схватившись за голову, не зная, как все это остановить. Не разглядев еще ничего определенного, понимала одно: этот человек несет нам конец света.
Бежать из города? Но впереди ничего нет, лишь обширные равнины, за ними песчаный берег и бескрайнее море. А позади – редкие, заросшие кустами возвышенности. Стану добычей диких зверей, и стервятники расклюют мои кости, или задохнусь в водной толще, и рыбы обглодают мой скелет.
И потом, если убегу, кто предупредит родителей, да и всех остальных, о надвигающемся? Затем-то Аполлон наверняка и наградил меня своим даром предвидения. Мне выпал случай спасти Трою. Случай заслужить наконец благодарность соплеменников и свое место среди них.
Не видно было никакого пожара, но я чуяла привкус пепла в воздухе. Брела во дворец, едва переставляя ноги. Я опоздала. Щека моя, изодранная о камень, была в ссадинах, белое платье испачкалось. Неудивительно, что встречные отводили глаза: царская дочь явилась на пир как оборванка, взгляд затравленный, сама не своя. Но я чувствовала в груди биение силы, наконец-то нашедшей согласие с разумом. Так и представлялся мне всегда дар прорицания: могущество, знак исключительности.
Мой брат Парис, возвратившийся в лоно семьи, сидел между отцом и матерью. Сверкали темные его глаза, лоснилась от избытка здоровья и жизненных сил ореховая кожа, блестели густые гроздья кудрей. Рука Гекубы лежала на столе, накрыв руку Париса и отодвинув чашу, – вместо вина мать впивала близость сына. Отец беззаботно смеялся, обнимая Париса. За столом собралась вся моя обширно разветвленная родня – сыновья и дочери Приама заняли передние места рядом с матерью, остальные теснились дальше, на длинных деревянных скамьях.
Я пробиралась к ним по переполненному залу. Понимала, что совершаю ошибку, что не надо бы мне подходить вот так, что делаю я не то, совсем не то. Но ноги шли сами. Парис поднял голову, увидел меня.
– Сестра моя! Ведь ты Кассандра? Ну конечно, наверняка.
Я пристально смотрела на него.
– Правду говорят о твоей красоте.
Он встал, протянул ко мне руки.
Такую сердечность излучал этот Парис. При виде моих опухших век и спутанных волос не ужаснулся и мельком. Не смутила Париса немая сестра, возникшая, как призрак, посреди торжества по случаю его триумфального возвращения. Изучив его лицо, я обнаружила лишь честность. И все равно слышала вопли, несущиеся ему вслед, отчаянные стоны, оглашающие дымные развалины Трои. Глядя в ласковые глаза брата, за спиной его видела всполохи безудержно бушевавшего огня.
Я не тронулась с места, и он опустил руки.
– Понимаю, ты изумлена. Меня ведь считали мертвым. Когда я пришел во дворец сегодня, все удивились не меньше твоего. Ты позже всех узнала эту новость и потрясена, но я объясню, Кассандра, кто таков и откуда…
– Ты Парис. Мой брат, брошенный умирать во младенчестве. Выходит, пастух пожалел тебя и спас от гибели?
Здесь он, волей-неволей, слегка оторопел.
– Ты очень проницательна.
А поначалу, видно, решил, что я совсем дурочка.
Приам взял меня за локоть, сделал знак садиться. Но я не двигалась с места.
– И в самом деле, Парис снова с нами, – сказал отец. – Теперь мы счастливы всецело – наш сын, считавшийся мертвым, вернулся в отчий дом.
– Но ему ведь полагалось умереть, – сказала я. Резче, чем намеревалась. – Умереть непременно – так гласило пророчество.