Андрей поднялся на второй этаж и позвонил. Улыбышев открыл немедленно.
— Ну, что у вас? — не очень-то дружелюбно спросил он. Впрочем, тут же смягчился и добавил: — Петр Иванович считает, что доклад прошел блестяще, и просил передать вам, что надеется на продолжение ваших выступлений.
«А, он имеет в виду Далматова! — вспомнил Андрей. Ему самому и в голову не пришло бы называть секретаря обкома по имени и отчеству. Но Улыбышев, как видно, имел на это право. — Ах да, это, кажется, та самая скала, на которую опирается директор! Интересно, стал ли бы Пустошка наседать на Улыбышева, если бы знал, кто его поддерживает?»
Эта мысль тут же и исчезла. Нападение уже произошло, и важно было отбить его. Андрей подошел к столу и развернул чертежи. Поискав глазами, чем бы прижать сворачивающийся в трубку ватман, он поставил на один край листа чернильницу, на другие — пресс-папье, стаканчик для карандашей. Но затем, мельком взглянув на Улыбышева, вдруг понял, что этого делать не следовало. Улыбышев принадлежал к тем людям, которые не выносят нарушения симметрии на своем столе. Пусть горит весь мир, но перо надо обязательно воткнуть в стаканчик со щетиной! Однако было уже поздно отступать, не переставлять же все обратно. И Орленов с некоторым принуждением сказал:
— Вы знаете, Борис Михайлович, на вашу машину готовится покушение!
— Вот как! — улыбнулся Борис Михайлович. — Собираются украсть авторство? Или передать чертежи некой иностранной державе?
— Нет, без шуток, Борис Михайлович. Это внутренняя вылазка, но, как бы вам сказать…
— А вы не говорите своими словами, вы просто передайте то, что сказал Пустошка! — вдруг зло произнес Улыбышев. — Только стоило ли ради этого приходить среди ночи?
— Так вы с ним говорили? — разочарованно протянул Орленов и невольно потянулся за портсигаром.
— Как же, как же! — подтвердил Улыбышев. Теперь он смотрел на позднего гостя с нескрываемой насмешкой. Так смотрят взрослые на ребенка, вмешавшегося в их дела.
Орленову стало неприятно. Ты бросаешься в воду, чтобы спасти тонущего, а оказывается, что это чемпион по нырянию! Да еще и тебя вытаскивает за волосы из воды, к которой ты не очень привычен!
— Но ведь со своей, как бы это выразиться, производственной, что ли, точки зрения Пустошка кое в чем прав, — сказал Орленов. — Если он станет настаивать, то…
— Видите ли, Андрей Игнатьевич, — спокойно возразил Улыбышев, — его точка зрения меня мало интересует. Заказ заводом принят, так пусть они потрудятся выполнить его.
По мере того как росло недоумение Орленова, Улыбышев становился все мягче и любезней.
— Но, может быть, лучше было бы пойти на некоторые уступки? — осторожно спросил Орленов. — Я рассмотрел чертежи с этой точки зрения и должен предупредить вас, что если Пустошка полезет в драку, так у него довольно много аргументов. Если же вы прислушаетесь сейчас и кое-что исправите, то…
— А кто позволит ему начинать драку? — пожал плечами Улыбышев. — Наш трактор давно перестал быть детищем только филиала. В его судьбе заинтересована вся область, я бы сказал даже — страна! Кончится тем, что Пустошку прижмут к ногтю, и он пикнуть не посмеет! — он равнодушно отвернулся от гостя и разложенного на столе чертежа.
Орленов растерянно поставил составные части письменного прибора на место, и чертеж немедленно свернулся в трубку. Теперь он был не нужен. Вот только если бы эта трубка превратилась в микроскоп, под которым можно было бы рассмотреть тайные мысли Улыбышева. Но директор и не хотел скрывать своих побуждений.
— Я ведь говорил вам, Андрей Игнатьевич, что осенью мы проводим первый опыт массовой электропахоты. Опыт приурочен к празднику, который отмечает наша область. Опаздывать мы не имеем права. Вы меня понимаете?
Улыбышев говорил с такими интонациями, словно перед ним стоял непонятливый ученик, которого он обязался «натаскать» к экзаменам.
— Но машина еще не доведена до промышленного образца! — все более удивляясь, воскликнул Орленов. — Ведь возможны еще конструктивные изменения! Если прислушаться к словам Пустошки…
— О возможности конструктивных изменений больше знаю я, автор, а не вы, мой хотя и милый, но чрезвычайно нелюбезный помощник, и не какой-то там Пустошка, которому не терпится влезть в соавторы машины. — Сказав это, директор потянулся и, взглянув на огромные стоячие часы, добавил: — Батюшки! Уже второй час!
— Нет! Я все же против такой поспешности, — растерянно сказал Орленов, даже не замечая, как неуместно звучит это несогласие после слов Улыбышева о его роли в создании трактора и сближения его с Пустошкой, которое Борис Михайлович сознательно или бессознательно только что сделал…
— А вас никто и не просит голосовать! — чрезвычайно вежливо поправил его Улыбышев. — Мы не на собрании, Кроме того, свою конструкцию на обсуждение я вообще не ставлю…
Неожиданный отпор до такой степени поразил Орленова, что он не нашел что возразить. Ему всегда казалось, что наука — дело коллективное, что в ней каждое возражение товарища должно взвешиваться. В конце концов и Пустошка имел право на сомнения, ведь он же строит эту машину! Может быть, он не должен был выражать их в слишком резком тоне, но кто знает, как он говорил с самим Улыбышевым? Так или иначе, Улыбышев начисто отвергал всякое вмешательство и все возражения. Андрей медленно крутил в руках чертеж, понимая, что никакая его помощь, с которой он стремился сюда, директору не нужна. Чудак — он боялся напугать Бориса Михайловича, а испугали его самого!
— Как понравился доклад Нине Сергеевне? — по-прежнему любезно осведомился Улыбышев. — Я, к сожалению, не успел спросить ее, пришлось поехать к Далматову, — значительно пояснил он. — Я провожу вас! — торопливо добавил он, видя, что Орленов все еще стоит в замешательстве.
Надо было уходить. Орленов сунул под мышку трубку ватмана и медленно пошел к двери. Что там ни говори, а его просто выгоняли. Улыбышев шел следом, все такой же благодушный и неуязвимый. Уже открывая дверь, Орленов вдруг подумал, что не имеет права уходить, не сделав еще одной попытки образумить директора. Он повернулся к Улыбышеву и мрачно, сказал:
— Как хотите, Борис Михайлович, а Пустошку надо выслушать. Может быть, кое-что из его замечаний еще можно учесть. Я понимаю, вам сейчас некогда, и, если вы позволите, могу взять разговор с ним на себя, так же как и подготовку нужных вариантов. Пусть даже выпуск машин немного задержится, но вам и самому будет приятнее, если в электротракторе не окажется конструктивных недоделок.
— А если я не разрешу?
— Тогда… — Орленов удивленно взглянул на шефа и сухо закончил: — Тогда я сам обращусь к Пустошке, уже от своего имени.
— Да ну? — удивился Улыбышев. Однако за маской полного спокойствия на его лице Орленов угадал волнение. — А как же быть с тем, что обком настаивает на сжатых сроках?
— Ну, если Пустошка дойдет до обкома и докажет, что машина еще не готова, вас поддерживать не станут. Это похоже на обман!
— Вы в этом уверены? — спросил Улыбышев. — Ай-яй-яй, а мне-то казалось, что наш трактор выдающееся изобретение! Вот ведь как ошибочно бывает авторское мнение!
Внезапно тон директора изменился, и он грубо спросил:
— А вы не находите, что при таком отношении к делу вам будет трудно работать со мной?
Теперь Орленов не мог бы прекратить разговора, как бы его ни просили. Если сначала ему казалось, что Улыбышев иронизирует только над его неопытностью и молодостью, то теперь он убедился, что шеф имеет какие-то тайные причины для выпуска несовершенной машины. А что машина несовершенна и что Улыбышев сам знает это, было уже ясно. Невольно Орленову вспомнилось, что над конструкцией электротрактора работают еще несколько ученых и инженеров, вспомнилось, что Улыбышев связал со своим трактором дальнейшую карьеру.
«Докторская степень и, возможно, правительственная премия…» — так, кажется, сказал Улыбышев Нине при их первом знакомстве? И то, что Улыбышев не отрицал своих честолюбивых замыслов, то, как упорно он отстаивал свой «приоритет», идя напролом, — ведь конструкцию-то все равно придется потом переделывать, — не только удивило Орленова, но и как бы охладило его, сделало спокойнее, взрослее, а в его возрасте эти качества придают мужество. Он еще не понимал, что вступает в серьезную борьбу, пока он думал только о том, чтобы не сдаться Улыбышеву в словесной схватке; однако, чем откровеннее становился Улыбышев, по-видимому сразу зачисливший его во вражеский лагерь, тем упрямее делался Орленов.