Но в то же время обиженная душа его взывала к мщению. Для того чтобы проникнуть в крепость, надо прежде всего взорвать ее. А дом Нины — ее крепость. Пусть только качнутся стены крепости, и Орленова сама протянет руки за помощью. И протянет их к нему! И он спасет ее…
Он шел и разговаривал сам с собой, спорил и доказывал, подтверждая известную истину, что влюбленный не бывает одинок. Он или уговаривает любимую, или ссорится с нею.
Андрея до такой степени поразило появление в его лаборатории Чередниченко с предписанием Улыбышева немедленно приступить к работе, что он, читая бумагу, забыл даже поздороваться. Марина ждала, неторопливо оглядывая лабораторию. Сконструированные и оказавшиеся негодными образцы приборов лежали в углу, как на кладбище, словно испытатель нарочно оставил их, чтобы они постоянно напоминали ему о тщете усилий. «А впрочем, — подумала Марина, — может быть, сильные люди так и должны поступать, чтобы всегда иметь возможность проверить, на чем же они обожглись в предыдущий раз?»
— Вы забыли мое имя? — усмехнулась она, когда Орленов, опустив руку, в которой трепетала, словно уже успев наэлектризоваться, злополучная бумажка, посмотрел на свою новую сотрудницу.
— Простите. Здравствуйте. — Он швырнул бумажку на стол и протянул руку. — Как вы себя чувствуете?
— Хорошо. Я уже привыкла к своей маленькой неприятности.
Она сделала такой жест, словно отстраняла навсегда любую попытку заговорить с ней об этой «маленькой неприятности».
Андрей озабоченно оглядел девушку, потом искоса взглянул на жужжащие, подобно гигантским насекомым, приборы, как будто сомневаясь, куда же поместить ее? Она уловила этот нерешительный взгляд.
— Я ведь не кролик или птичка, — усмехнулась она самыми краешками губ. — Не беспокойтесь обо мне. Введите меня в курс дела и приступим к работе.
— Боюсь, что здесь для слабонервных довольно жарко, — смущенно сказал Андрей. — Здесь не тот вольтаж, к которому вы привыкли.
— Ничего! — она со странной для нее беззаботностью тряхнула головой. — Я пришла к выводу, что для меня практически полезно дышать ионизированным воздухом. Он излечивает мою болезнь….
— Разве что так, — с сомнением сказал Андрей, уловив брошенный ею взгляд на вольтметр. — Однако имейте в виду, что здесь не следует включать электрический чайник вот в эти высоковольтные вводы, что щипцы для завивки волос лучше нагревать дома на плитке и не пользоваться для этой цели моей дуговой лампой, так как она развивает температуру до полутора тысяч градусов… — Он решил вести разговор в юмористически-насмешливом тоне, чтобы сразу поставить ее на место. Кто знает, какая тайная мысль руководила Улыбышевым, когда он посылал Чередниченко сюда.
— Это вы объясняли еще в прошлый раз, — смирно ответила она. — Я хотела бы знать, как далеко вы продвинулись по теме?
Живой интерес, прозвучавший в ее голосе, утихомирил Орленова. Она не хуже самого Андрея знала, как обращаться с испытателями и экспериментаторами. Они чувствительны к проявленному интересу, как самый лучший электрометр к наличию электрического потенциала. И разрядить электрометр легко, как и испытателя, которому достаточно одного скептического замечания, чтобы все его вдохновение пропало.
«Что ж, будем как дети», — со смиренным лукавством подумала она и приготовилась слушать.
Марина не первый год занималась проблемами энергетики. Правда, до сих пор она ограничивала себя разработкой только маленьких, посильных задач. Сам характер Марины, сдержанный, спокойный, не позволял ей увлекаться и обольщаться несбыточными надеждами на необыкновенные открытия. Хотя она понимала, что живет и работает именно в пору великих открытий, когда человек сумел проникнуть в самые сокровенные тайны мироздания, себя она исключала из отряда первооткрывателей и не преувеличивала своих возможностей.
Еще девочкой, школьницей Марина увлеклась наукой и теми надеждами, что таились в ней. Уже в детстве она впервые познала силу машин, переделывавших не только природу, но и сознание людей, ее земляков и родичей из украинской деревни.
Но по мере того как Марина взрослела, переходила из школы в институт, из института к робким попыткам самостоятельной работы, дорога ее становилась труднее. То, что в юности казалось таким простым — прийти и открыть! — теперь удалялось все дальше, скрывалось за непреодолимыми преградами, переступить через которые она как будто и не имела сил. Знания ее, возрастая в объеме, совсем не приближались к познанию, наоборот, чем больше она узнавала, тем больше оставалось непознанного. А пренебречь непознанным и попытаться извлечь какую-то выгоду из тех ограниченных знаний, которыми она овладела, как делали это ее бывшие однокашники, она стыдилась. И она сознательно суживала поле своих научных наблюдений, избрав из всей многообразной науки об энергетике, казалось бы, простейший раздел — использование ветра. Здесь, она это знала, у нее будут свои маленькие радости и победы.
Ее отец, продолжавший работать в колхозе и тоже увлеченный механизмами, молча гордился успехами дочери. Возможно, что он, осматривая новую технику, прибывавшую в колхоз, ждал, что где-нибудь увидит марку с ее именем. Однако он не торопил Марину.
Впрочем, она с полной добросовестностью помнила о своем долге перед отцом и другими колхозниками, вырастившими ее. Недаром же и малую свою работу она связала с колхозами. В свое время ее очень огорчило замечание Орленова о том, что еще не скоро колхозники примут на вооружение ветростанции, но она запомнила и то, как Орленов обещал, что они вместе поработают над созданием новой ветроэнергетической техники, более дешевой и удобной, и тогда ее малое энергокольцо займет свое место в общем хозяйстве колхозов. И пусть Марина решит только частную задачу, все равно это будет её детище и никто не отнимет того внутреннего удовлетворения, которое возникает у человека после победы.
Такое отношение к науке не мешало Марине уважать других исследователей, которые порой стремились к целям бесконечно далеким. Она давно уже разделила всех людей науки на две категории: одни — пророки, предугадывающие будущее и приближающие его, другие — исполнители. Если бы не было в науке первооткрывателей, второй категории исследователей осталось бы механически переделывать то, что было уже сделано до них.
Орленов, несомненно, принадлежал к первой категории, а сама Марина — ко второй. И это не умаляло ее в собственных глазах, наоборот, следуя за Орленовым, Марина как бы сама приближалась к истокам мысли, куда дорога открыта только смелым. Порой ей казалось, что Андрей мог бы за свои идеи взойти на костер, тогда как сама она, конечно, испугалась бы одного вида пламени. Но, находясь рядом с ним, Марина могла бы или во всяком случае желала бы провести его мимо возможных костров, что чудились ей. Несомненно, она возвеличивала Орленова — смиренно склонившемуся всякий выпрямившийся кажется выше, — но, даже и понимая это, продолжала смотреть на молодого ученого с тем же восхищением, невольно выдавая себя, хотя и не желала этого.
Однако желание пойти помощницей к Орленову все же не имело прямого отношения к науке. С некоторых пор она стала замечать пробелы в своей тщательно обдуманной и, казалось бы, проверенной теории о двух типах ученых. И виноват в этом был Улыбышев.
В самые первые дни своей работы в филиале Марина отнесла Бориса Михайловича к первой категории — открывателей и стала поклонницей его конструкции. Этому поклонению не помешало и ухаживание Улыбышева, которое она в свое время резко отклонила. Что же, и самые гениальные люди ошибаются, ошибся и Борис Михайлович, посчитав, что глаза ее сияют от восторга перед ним, тогда как восторг вызывала его работа. Узнав правду, Борис Михайлович свою ошибку принял с юмором, и внешне они остались друзьями. Но потом облик Улыбышева начал все больше тускнеть в глазах Марины. На светиле появились какие-то пятна, постепенно затемнявшие его. Служение науке, считала Марина, должно быть бескорыстным. Конечно, государство создает самые лучшие условия для творчества и в благодарность за труд предлагает творцу максимум возможного. Но как можно превращать науку в лестницу для самовозвышения? Нет!