Вдруг он перестал петь и скомандовал:
— Десять тысяч!
Она умоляюще посмотрела на него, но он сидел спиной и не видел ее взгляда.
— Ну! — резко крикнул он.
— Андрей Игнатьевич, не надо! — робко сказала она.
— Не разговаривать! Дайте десять тысяч вольт! В чем дело? Вы не верите в наш прибор?
— Не верю! — твердо сказала она, — Он должен был выдержать пять тысяч вольт. У нас на вольтметре восемь тысяч. А может быть, он сгорит при восьми тысячах ста?
До сих пор Андрей разговаривал, не глядя на нее. Но тут он повернулся на своем вращающемся стуле и поглядел так, словно видел впервые.
— Ну-ну! — сказал он. — Значит, вы решили ослушаться начальника? Хорошо! Тогда я вас уволю за нарушение дисциплины! — Тут глаза его остановились на больших часах, вмонтированных в приборную доску, и он воскликнул: — Что такое? Десять часов вечера? И вы не могли предупредить своего начальника, что его ждет сердитая жена? Уволю, обязательно уволю!
Орленов встал, потягиваясь и забыв даже извиниться вперед ней, словно и впрямь считал ее хорошим парнем и только, и сказал уже другим тоном, усталым, спокойным:
— Хорошо! На сегодня довольно. Но завтра мы обязательно сожжем прибор, хотя бы нам пришлось позаимствовать жара в аду у самого сатаны. Выключайте ток.
Домой они возвращались медленно, разбитые тяжелой работой. У порога ее квартиры Андрей остановился и крепко пожал руку.
— Спасибо, Марина Николаевна! Без вас я провозился бы с прибором еще пятьсот лет! — И столько благодарности было в его голосе, что Марина вдруг покраснела и торопливо высвободила руку.
Поднявшись на крыльцо, она остановилась и еще долго следила за его силуэтом, таявшим в темноте с такой поспешностью, словно его смывали с экрана какой-то кислотой.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Оживление Андрея пропало, как только он увидел на террасе Нину и Улыбышева. Судя по всему, между ними царило полное согласие. Лицо Нины было приятно оживлено, сквозь смуглоту пробивался слабый румянец. Она улыбалась Борису Михайловичу с ласковой признательностью, словно он совершил бог весть какой подвиг, избавив ее от одиночества на этот вечер.
Орленов поздоровался с директором, испытывая досаду оттого, что забыл за работой о его визите, и недоумевая, как Борис Михайлович может навещать его дом после резких столкновений с хозяином.
Правда, среди ученых было принято считать, будто дом и работа находятся в разных измерениях. Часто бывало так, что яростные противники по работе, придерживающиеся двух диаметрально противоположных точек зрения на те или иные научные вопросы, какой-нибудь морганист и сторонник Дарвина, дома оказывались не только добрыми соседями, но и друзьями. Однако самому Орленову и в голову не пришло бы отделить работу от жизни. Он всегда считал, что так могут делать только люди нечестные, для которых наука не более как средство к жизни. Двурушничество он всегда называл двурушничеством, в какие бы одежды его ни рядили.
Подсев к столу, он налил себе чаю. В сущности, ему хотелось плотно поужинать, но нельзя же мешать жене изображать хозяйку салона и нарушать чинную беседу прозаическим напоминанием о еде, особенно если жена забыла, что муж не был дома с утра. А идти на кухню и снова оставлять Нину наедине с Улыбышевым ему почему-то не хотелось. Борис Михайлович, как видно, сидит тут уже давно. Он весьма удобно расположился в любимом кресле Андрея и чувствовал себя дома, пожалуй, больше, чем хозяин!
Андрей невольно подумал о том, как родилось у него враждебное чувство к Улыбышеву? Он считал себя справедливым человеком, тем более хотелось понять все до конца. Может быть, он не прав в своей неприязни? Может быть, и в самом деле надо отделить Улыбышева-конструктора, Улыбышева-ученого от того человека, что сидит здесь и изрекает малозначащие фразы с таким апломбом, будто открывает великие истины. Но ведь Андрей знал, что Улыбышев умен, талантлив, образован, разносторонен — от этих качеств он не отказался бы и сам, — так почему с недавнего времени ему все чаще кажется, что многие из достоинств Улыбышева являются казовыми, ну, как если бы тщедушный человек, надев наваченный костюм с большими плечами, изображал из себя силача. Неужели ревность заставляет его превращать достоинства Улыбышева в недостатки?
Когда Андрей простился с Мариной, ему хотелось вихрем ворваться в дом, обнять жену, закричать: «Эврика!» — или что-нибудь в этом роде, одним словом, показать ей, что он нашел! Нашел решение вопроса, пусть не самостоятельно, но нашел! Вовремя подсказанное соображение равноценно присоединению союзника в битве. Ему хотелось аплодисментов, вздохов, ахов, восторженных слов, и он ничего не пожалел бы, чтобы Нина сказала их. Но вид мирной беседы у чайного стола, окрашенное румянцем воодушевления лицо жены, глаза, равнодушно ответившие на его приветствие и вновь обратившиеся на собеседника, — все вызывало раздражение, и радость открытия погасла, не успев разгореться тем пламенем, которому не страшны ни дождь, ни ветер.
— Как работается, Андрей Игнатьевич? — любезно спросил Улыбышев.
— Нормально, — ответил Андрей.
— Не узнаю русского языка! — засмеялся Улыбышев. — В наши дни в него привнесли столько неясностей, что скоро трудно будет понимать собеседника. Иной диалог весь состоит из таких нелепых словечек: точно, нормально, сногсшибательно…
— Но, надеюсь, вы не ждете от меня отчета за проделанные работы здесь, за чаем? — спросил Андрей.
— Избави боже! Я не хочу, чтобы Нина Сергеевна скучала.
Андрею хотелось возразить, сказать, что раньше Нина Сергеевна не скучала, слушая его соображения, например, о диссертации. Только теперь ей стало скучно слушать его рассказы. С того дня, как Андрей занялся своим прибором, они ни разу не говорили о будущем, как будто жили на таком расстоянии друг от друга, когда не слышно голоса. Может быть, как раз Борис Михайлович с его эпикурейским отношением к жизни и к работе и виноват в этом?
А все-таки Марина здорово помогла! Без нее он еще долго бы возился с предохранителями. Конечно, не пятьсот лет, как сказал он от избытка благодарности, но сколько-то дней, наверно, пропало бы даром. Как жаль, что нельзя пересаживать качества одного человека другому. Он бы непременно позаимствовал кое-какие достоинства у Марины и передал их жене, хотя бы вот интерес к его делам.
Он все ждал, когда же Улыбышев напомнит об их последней схватке, но тот болтал с Ниной о каких-то пустяках. Может быть, у него прояснилось в голове? Время еще не упущено. При помощи Пустошки можно так переконструировать трактор, что он не будет вызывать никаких возражений. Орленов успеет даже поставить свой прибор…
Задумавшись, Андрей перестал слышать голоса беседовавших и снова пересматривал весь процесс изготовления прибора. Конечно, это еще не шедевр, но кое-что в нем теперь ценно по-настоящему!
— А как ваша новая помощница? — вдруг спросил Улыбышев.
Орленов в это время был далеко, он снова слышал жужжание токов в лаборатории, которое покрывало все остальные звуки мира. Поэтому он взглянул на Улыбышева несколько бессмысленно, как человек, который вынырнул на мгновение, чтобы снова пойти на дно. Нина тронула его за руку:
— Борис Михайлович спрашивает тебя о Чередниченко. Доволен ли ты своим выбором?
— Выбором? Но я ничего не выбирал…
— Значит, это она вас выбрала! — засмеялся Улыбышев. — И право, Нина Сергеевна, трудно решить, что опаснее…
Говорить в таком тоне невозможно. Андрей вовсе не хотел обижать Марину. К счастью, Улыбышев наконец поднялся, чтобы уйти.