Орленов, наблюдавший за ними, подумал о том, как трудно дается всякая борьба. Вот был тихий мирок, в котором жил он сам, теперь этот мирок уже разрушен. Не будет ли разрушен и мирок Пустошки? Что, если инженера уволят с завода да еще припишут ему склочничество? И все-таки на душе у него было спокойно. Что ни говори, а вдвоем в поле куда легче! А их уже трое, и, глядишь, через некоторое время станет столько, что Улыбышев и его защитники волей-неволей поднимут руки: сдаемся! Хорошо, если это случится скоро. Андрею надо подумать и о себе и о Нине… А письмо получилось довольно сильное, «забористое», как определил Пустошка.
Федор Силыч Пустошка вошел в кабинет директора завода и сел у окна.
Возницын, догадавшийся по мрачному виду начальника цеха, что разговор будет не из приятных, все оттягивал обычный вопрос: «Ну, что у вас?» — и отпустил уже почти всех, кто пришел к нему, а Федор Силыч все сидел на кончике стула возле окна и глядел на темные здания цехов, на маневровый паровозик, бойко бегавший меж цехов. Цехи были привычны, как привычен был и дым из труб, и пламя литейной, вырывавшееся из окон печи, подобно маленьким солнцам.
Но, в сущности, Федор Силыч не видел ничего, кроме своего цеха, из раскрытых дверей которого выходили рабочие на обед. Внутри здания, недалеко от дверей, куда достигало солнце, виднелся поднятый на стапель безобразный, с точки зрения инженера, костяк будущего трактора. Громоздкий, на высокой раме, он, казалось, грозил задавить и станки и людей, все еще окружавших его, хотя гудок проревел минут пять назад.
Пустошка любил завод, в котором, как и во всем облике города, можно было отчетливо проследить наслоения различных эпох. Вот старая литейная и кузница, построенные еще в семидесятых годах прошлого столетия купеческим иждивением, — тогда завод выпускал паровые машины для пароходов обществ «Добролет» и «Сокол». На заводе в те времена бывал Горький, и в одном из рассказов он упоминает о том, как тяжело было людям работать в «огненных цехах». В годы революции сюда наезжали Свердлов, Куйбышев. Позже не раз бывал здесь Орджоникидзе. Завод строился, разрастался. Сам Пустошка принимал от строителей цех тракторных деталей, в котором бессменно трудится уже больше пятнадцати лет. Неужели все кончится тем, что ему придется уйти отсюда, искать новое место, приживаться, срабатываться, то есть делать то, что ему труднее всего! Когда-то еще новые люди, среди которых он окажется, поймут, что смешная внешность не мешает ему быть хорошим инженером, — он без похвальбы подумал об этом, инженерия — его профессия, и если бы он в молодости почувствовал, что из него хорошего инженера не выйдет, он отказался бы от своей профессии.
А из-за чего, собственно, теперь он должен волноваться, чувствовать себя под угрозой увольнения? Из-за какого-то трактора, когда этот заказ занимает едва десять процентов в плане! Ну, выпусти тракторы, и дело с концом, тем более что многие детали уже поступали готовыми; директор, наверное, стремясь порадеть Улыбышеву, рассредоточил заказ почти по всем цехам, и в его цехе остается доделать кое-что и собрать машины. Ну, не кое-что, немногим побольше половины. Но ведь только десять процентов плана!
Наконец в кабинете никого не осталось, и директор, нетерпеливо повернув худое, с темными подглазницами лицо («Печень пошаливает у него, — подумал Пустошка, — в такой день с ним говорить трудно»), сердито спросил:
— Ну, что у вас?
Пустошка вспомнил, как он вместе с этим человеком начинал свою инженерную деятельность на заводе. Тогда Семен Егорович Возницын был молод, как и сам Пустошка, смел, честолюбив и нетерпелив. Семен первым среди инженеров подхватил у себя в кузнечном цехе начинание кузнеца-стахановца Бусыгина, когда Пустошка еще только раздумывал, а можно ли перешагнуть через предел мощности станка, указанный в паспорте? В те дни Семену удавалось все, а Пустошка, с легкой руки того же Семена, заработал печальную известность предельщика.
Возницын постепенно приобретал все большую известность, а Пустошка оставался рядовым инженером, который «звезд с неба не хватает». Скоро Семена Егоровича начали величать Георгиевичем, а еще через несколько лет он стал главным инженером завода, а потом и директором. Правда, и Пустошка рос, из мастера цеха он стал сменным инженером, потом — начальником цеха. Но когда Возницын предавался воспоминаниям, — это теперь случалось все реже и реже, — он любил подшучивать над тем, что Пустошка и в служебном возвышении оказался «предельщиком».
Пустошка же был уверен, что у Семена Георгиевича есть особые способности, благодаря которым тот достиг своего высокого поста. Однако в случае с заказом на тракторы Семен Георгиевич проявил непонятное упрямство, которое отнюдь не говорило о хороших способностях руководителя. В самом деле, Возницын пошел на изменение технологии многих процессов на заводе, перекинул в другие цехи часть таких деталей трактора, которые должен был производить цех Федора Силыча, и, наконец, прямо заявил Пустошке, что завод может обойтись без его услуг, если он…
За время короткой паузы, пока Федор Силыч собирался с мыслями, что сказать директору, он успел подумать о том, как сдает Возницын. Давно ли была молодость, а вот уже и старость набежала! Лицо у директора было больное, какое-то отсутствующее, словно бы ему надоело все или он знает все, что скажет Пустошка, и потому у него нет сил притворяться, будто ему интересно слышать давно знакомое и приевшееся. И Федор Силыч с тяжелым недоумением подумал, что и ему самому все равно, что скажет директор, что с какого-то времени с Возницыным стало трудно работать. Не с того ли времени, когда в цехе появился проклятый заказ на электротракторы?
— Я опять по поводу трактора Улыбышева, — сказал Пустошка.
— Ну вот, — с неудовольствием протянул Возницын. — Не нашел другой темы! Тракторы мы обязаны выпустить! Уж если этим делом и в обкоме интересуются и министерство разрешило, нам спорить не о чем.
В эту минуту Пустошка подумал, что не в старости и не в болезни Возницына дело. Просто пришло время, и Семен Георгиевич изменился! И не то чтобы мгновенно, нет, очевидно, он менялся долго, постепенно, медленно, и теперь вот настал час, когда перемены накопились в таком большом количестве, что человек стал другим, хотя ни он сам, ни его друзья еще не подозревают этого. И едва Пустошка подумал так, вся жизнь Возницына словно бы осветилась каким-то лучом, и в резком его свете перед инженером предстал совсем иной человек.
Должно быть, откровение, осенившее Федора Силыча, очень ясно выразилось на его лице, потому что Возницын вдруг привстал и воскликнул:
— Что с тобой, Федор?
— Со мной-то ничего, — медленно, с усилием выговорил Пустошка, — а вот что с вами, Семен Георгиевич?
С того времени, как Возницын стал главным инженером, а Пустошка остался просто инженером, Федор Силыч стал говорить ему «вы», хотя Семен Георгиевич по-прежнему называл старого сотоварища на «ты». Но сейчас это «вы» прозвучало так отчужденно холодно, что Возницын вдруг выпрямился в кресле и как-то испуганно посмотрел на Федора Силыча. Такой черты — боязни — Федор Силыч тоже никогда раньше не замечал за ним.
— А что со мной? Ничего со мной, — обиженно сказал Возницын, поглубже усаживаясь в кресло. — Печень вот донимает, больше ничего.
— Я не о печени, — все с тем же усилием тихо продолжал Пустошка. Ему было трудно говорить. Вообще ведь действительно очень трудно вдруг увидеть перед собой не того человека, к которому привык, может быть даже любил. Пустошка с трудом передохнул и сказал: — Не в печени дело, а в том, почему вы теперь всего боитесь?
— Боюсь? — с недоумением спросил Возницын. Его сухие с выпуклыми синими венами руки заерзали по столу, словно он хотел натянуть на себя зеленое сукно и укрыться им, спрятаться от требовательного взгляда собеседника. Возницын обратил внимание на суетливость своих движений, но успокоиться уже не мог и стал перекладывать бумаги. Потом в упор взглянул на Пустошку.
— А что? И верно, боюсь! А в чем дело? — вдруг сказал он.
Это странное признание вырвалось, должно быть, потому, что Семену Георгиевичу давно уже было не по себе от тех самых перемен, которые только что обнаружил в нем Пустошка. И Федор Силыч почувствовал, что не может обвинять больше старого своего сотоварища — слишком уж болезненно открыто признался тот в своей неожиданной слабости. Чего же именно боялся Возницын?