Вот когда она могла бы радоваться тому, что так правильно в конце концов поняла свою задачу, если бы только могла радоваться чему-нибудь еще, кроме того, что видела его живым! Но все-таки маленькая гордость шевельнулась в ее душе, когда она сказала:
— Мне не дали командировки, но Марков там, и я написала ему, чтобы он проверил все показатели. Ваш вопросник у него…
— Мой вопросник?
Он смотрел на нее с таким удивлением, словно не узнавал. И в этом удивлении для нее было больше радости, чем в любой похвале. Потом он отвел глаза и спросил:
— Где вы его взяли?
— В ваших бумагах.
— Значит, меня уже похоронили?
— Они не знали об этих бумагах… — осторожно сказала она.
— Как же вы додумались?
Ей стыдно было признаться, что она только недавно додумалась до этого, и она промолчала. Тогда Андрей мягко, куда мягче, чем за все время их знакомства, поблагодарил:
— Спасибо. Давно начались испытания?
— Они уже заканчиваются. Улыбышев собирается в Москву.
— Торопится! — презрительно заметил Орленов.
Марина боялась взглянуть на него. Ей показалось, что голос его ослаб, вот-вот он замолчит совсем. Подняв глаза, которые виновато прятала, она заметила, что Орленов и в самом деле ослаб. Но смотрел он упрямо, думая о чем-то своем. Потом переложил цветы в левую руку, правую с трудом протянул Марине:
— Идите. Спасибо, что навестили.
— Я зайду завтра… — нерешительно сказала она. — Можно?
— Пожалуйста. Дайте телеграмму Горностаеву, что я хочу его видеть. А когда приедет Марков, попросите его зайти ко мне.
— Хорошо.
Свидание кончалось. Больше не о чем было говорить. Он принял ее верную дружбу как помощь товарища, и только. А что еще нужно ей? Ах, того, что ей нужно, она не дождется. Но разве мало он дал ей одним благодарным взглядом! Она не осмелилась ни поцеловать его, ни прижать его руку к своему лицу, как ей думалось в тоскливые вечера, когда он был вне бытия. Тогда, в мечтах, она была смелее!
Марина уходила, опустив голову, шагая медленно и почти неслышно, — у нее были туфли на низком каблуке, она нарочно надевала их, когда шла сюда, чтобы не обеспокоить больного стуком, если ее наконец пустят к нему. Вот Орленова об этом не подумала. Ее «лодочки» были на восьмисантиметровом каблуке, и когда она шла, то слышалась дробь барабана. Дробью барабана, как известно, заглушали крики и стоны избиваемых шпицрутенами. Нет, Марина правильно сделала, выгнав ее из больницы…
Она не оглянулась и не увидела прощальной улыбки Орленова. А он глядел вслед девушке и думал о том, как нелепа судьба. Вот уходит любящее существо, а у него нет желания утешить ее, обрадовать хотя бы улыбкой. Но улыбнуться в спину можно. Он знает то, что Чередниченко так тщательно скрывает. Ничего, девушка, ты еще получишь с избытком свое счастье, оно тебя не минует…
Потом он перестал думать о ней. Им овладели другие мысли и заботы.
Горностаев получит телеграмму сегодня же. Завтра он может приехать или не приедет совсем. Если он до сих пор убежден, что вся борьба Орленова только следствие личной неприязни к Улыбышеву, то он с присущей ему прямотой слова откажется от участия в ней. Тогда придется ждать или искать другие пути, например еще раз написать Далматову. Это была тоже ценная мысль. Андрей закрыл глаза и начал сочинять письмо. И тут же заснул.
Под вечер он проснулся с чудным ощущением здоровья, которое наконец пришло в его тело. Он был еще слишком слаб, чтобы сделать попытку встать или хотя бы сесть, но тем не менее чувствовал, как здоровье вливается в каждый мускул, словно оно — хмель. Первый раз у него был настоящий целебный сон. Ему захотелось на траву, на землю, как будто земля, если лечь и растянуться, могла влить в него еще больше здоровых соков и сил. Но об этом пока нечего было и думать!
Андрей попросил бумагу, карандаш и принялся сочинять письмо в обком. Это оказалось совсем не трудно. Он-то боялся, что долгая болезнь истощила его мозг, но этого не произошло! И прекрасно! Надо только найти самые убедительные слова…
На вечернем обходе врач попытался было отнять у него карандаш и бумагу, но больной взглянул на него так выразительно, что тот только проворчал в адрес ассистента:
— Их и не поймешь, наших больных! Вместо лекарств их вылечивает работа. Пусть пишет…
Потом прошло два дня в тревожном ожидании. Марина приходила, но он ждал не ее. И даже не Нину. И когда утром на третий день в дверях появилась сутулая фигура Горностаева, когда его рыжие усы, смешно покачиваясь на каждом шагу, словно кивая ожидающему Орленову, приблизились к лицу больного, Андрей с неожиданной силой приподнялся на постели.
— Наконец-то!
— Да, да, — ворчливо сказал Горностаев. — Но не думайте, что я стану вам помогать! Наоборот, я пришел вас разочаровать! Трактор работает! Улыбышев улетел в Москву со всеми материалами!
— А я и не думал, что трактор не будет работать! — засмеялся Орленов. — Но нужно, чтобы он работал лучше!
— Ну, уж так сказать можно о любой машине! — с неудовольствием заявил Горностаев.
— Нет! Вы ошибаетесь! — живо возразил Орленов. Теперь он забыл о том, что болен, но, попытавшись повернуться, чтобы вытащить из столика свое письмо в обком, застонал от ощущения слабости.
Горностаев помог ему приподняться. Затем, получив рассыпающиеся листки и уложив больного поудобнее, секретарь парторганизации вытащил из кармана очки и принялся читать, изредка что-то ворча, вроде: «Гм!», «Хм!», «Вон вы как!»
— И что же из этого следует? — строго спросил он, окончив чтение.
— Вы же были на испытаниях! — возбужденно заговорил Орленов. — Вы сами видели тракторы в работе. Лучше ли они обычных тепловых?
— Я так вопрос не рассматривал!
— А как же его можно рассматривать? Увидев деревянный велосипед, вы улыбнетесь, а когда увидели деревянный трактор, пришли в восторг?
— В восторг я не прихожу, но отдать должное новой машине могу, — проворчал Горностаев.
— Вот я и хочу, чтобы мы отдали ей должное…
Потише, потише! — остановил его Горностаев.
Орленов опять забыл, что он болен. Лицо его покраснело от возбуждения, удары сердца глухо отдавались в висках.
Заметив, что ему хуже, гость поднялся и сказал:
— Дайте-ка мне ваши заметки, я над ними еще подумаю. Только предупреждаю: пока вы не встанете, я не позволю вам заниматься этим делом.
— Значит, все зависит от меня? — не выдержал Орленов.
— А от кого же еще? — Горностаев покачал головой: — А и упрямый же вы человек! Не человек, а геометрическая фигура, и вся из одних острых углов! Предел мечтаний Лобачевского! Ведь Улыбышев-то уже победил! А вы тут лежите пластом и все еще придумываете, как его сбить с ног.
Итак, все по-прежнему зависело от Андрея!
Он вытянулся поудобнее — как надоело лежать! — и попытался представить будущее. Оно было заслонено белыми стенами палаты, решеткой кроватной спинки, фигурой нянечки, которая немедленно возникла перед ним, едва он попытался двинуться. Там, за стенами, такой нянечки не будет, значит он должен прежде всего выздороветь!
Трудно сказать, помогло это решение или нет, но через несколько дней Орленов с удовольствием услышал, как главный врач заметил сестре:
— Обратите внимание на Орленова. У него своя психотерапия. То, что при других условиях и другом настроении могло бы привести человека к полной инвалидности, у него снимается какими-то своими заботами. Так на фронте выздоравливали прежде всего те солдаты и офицеры, которые торопились догнать свою часть. Не мешайте ему работать. Книги давайте, бумагу. И через несколько дней он встанет…
Однако прошла целая неделя, пока Орленов встал. Возможно, он пролежал бы и дольше, если бы не два посещения подряд, сыгравшие роль «терапевтических» процедур.
Первым посетителем оказался Григорий Алексеевич Марков. Нет, это был совсем другой человек, весь как на пружинах, взбудораженный, ловкий, быстрый. Он и виду не подал, что удивлен бедственным состоянием Орленова, не высказал ни слова сочувствия, он поздоровался и с места в карьер заявил: