— Не буду, не буду! — закричал Орленов.
В эту минуту он мог дать какие угодно обещания, лишь бы его выпустили на волю. Там была борьба, там была работа, а здесь медленное прозябание, от которого его уже начинало мутить. Воин не имеет права лежать в постели.
ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
Впервые в жизни, пожалуй, Подшивалов был недоволен собой.
Сомнения в том, правильно ли он поступил в том или ином случае, никогда не были слабостью Ивана Спиридоновича. Он мог сомневаться и сомневался иногда, верен ли тот или другой метод для доказательства определенной мысли, но это было законное сомнение ученого, который до самого конца пытается опровергнуть то самое, что доказывает с неистовой страстью. В таких случаях Иван Спиридонович бывал более жестоким, чем любой из его оппонентов. Он достаточно прожил на белом свете, чтобы знать, как часто рушатся самые блестящие гипотезы из-за того, что автор их чуть-чуть, совсем немного, подтасовал факты, или просто недостоверную вещь принял за абсолютное доказательство, или из ста опытов запомнил только те девяносто девять, которые подтверждали его мысль, а сотый, начисто ее отрицавший, посчитал за случайность. В своей работе испытателя и исследователя Иван Спиридонович руководствовался совсем другим правилом — он именно сотый опыт, отрицавший правильность его рабочей гипотезы, повторял до тех пор, пока не убеждался, что он дает такие результаты, которые не расходятся с прежними выводами, подтвержденными девяносто девятью другими опытами.
Но в себе самом Иван Спиридонович не сомневался!
Он привык к тому, что его мнение почитается не только дома, женой и дочерью и мужем дочери. Для них он был духовидцем и прорицателем, обожаемым тираном, — Иван Спиридонович и дома вел себя так же нетерпимо к возражениям, как в своей лаборатории. Но он был такой милый, с причудами, старик, что его любили, несмотря на нетерпеливый, гневливый его характер. Где бы он ни высказывал какую-нибудь точку зрения, всегда и все дорожили каждым его словом. А сейчас он вынужден был молчать, потому что многое из того, что было сказано прежде, теперь перестало казаться истиной. И во всем был виноват Орленов.
Как всякий самоуверенный и вдруг впавший в сомнение человек, Иван Спиридонович прежде всего разозлился на того, кто его в это сомнение вверг. Если бы Орленов был рядом, старик, вероятно, испепелил бы его одним взглядом. Но Орленов находился в больнице. «Ну и поделом ему, так ему и надо!» — ворчал этот вообще-то мирный и тихий человек в адрес больного, что уже само по себе означало высший градус накаливания. Потом с испытаний вернулся Марков. «Тоже мне еще цаца!» — ехидно усмехнулся старик, когда бывший покорный ученик пришел с отчетом о своей командировке. Затем приехал Горностаев. «Прискакал как на пожар!» — неприязненно подумал Иван Спиридонович, узнав, что Константин Дмитриевич приехал для встречи с Орленовым, получив от того телеграмму. Самого Подшивалова от испытаний освободили. Раньше он был этому рад, так как предполагалось, что группа испытателей пробудет в районе работ не меньше месяца, а у Ивана Спиридоновича и своих забот было предостаточно, да Улыбышев еще взвалил на него временное руководство филиалом. Теперь же Иван Спиридонович говорил про себя: не «освободили от испытаний», а «отстранили»! Как известно, это совсем разные понятия, и для Подшивалова, очень точно разбиравшегося в тонкостях языка, разница была весьма существенной.
В первый день испытаний, — теперь Подшивалов говорил про себя: «в парадный день», — Улыбышев все же сам привез Ивана Спиридоновича в колхоз в своей машине. Зрелище было внушительным! Огромные тракторы, как степные корабли, — выражение тогдашнего Подшивалова, — мерно двигались к горизонту. Но Улыбышев и Подшивалов приехали уже к вечеру, а утром Подшивалов должен был начать свое заместительство, так как Райчилина назначили председателем комиссии… Поразила его, правда, слишком густая сеть силовых линий в поле. Он еще спросил Улыбышева, не слишком ли дорого стоят эти линии и пойдут ли колхозники на значительные затраты по их установке? Улыбышев ответил, что линии прокладывали МТС и филиал на паритетных началах и что предварительные вычисления показывают полную рентабельность работ электрического трактора. Этого Подшивалову показалось вполне достаточно, но теперешний Подшивалов, сердясь на себя и чертыхаясь, снова и снова вспоминал, что вел себя в тот день, как зритель в цирке: смотрел на фокусника и не обратил внимания на его руки.
Теперь спросить о сомнениях было не у кого. Улыбышев уехал в Москву с материалами испытаний, а обращаться к Маркову — значило показать, что ты начал сомневаться, к Горностаеву — заставить сомневаться того. Иван Спиридонович не слепой, он видел, что Горностаев «прискакал как на пожар» уже встревоженный, как будто и на самом деле почуял запах дыма.
А тут еще позвонили с завода: сначала этот проклятый Пустошка — ему, видите ли, хочется ознакомиться с материалами испытаний! Как будто сапожник, у которого заказывают сапоги, обязан осведомляться — не жмут ли они ногу! А потом позвонил сам директор, да таким жалобным голосом, будто и у него в доме пожар. Оказывается, партийная организация завода ставит вопрос о качестве новой машины, и товарищ Возницын очень интересуется, не может ли кто-нибудь из работников филиала сделать доклад об испытаниях электротракторов?
— Да что у меня, пожарная команда, что ли, отстаньте от меня! — рассердился Иван Спиридонович и накричал на Возницына, чего никогда еще не бывало. Поругать своих можно, они сор из избы не вынесут, а уж если дело дошло до того, что заместитель директора, пусть и временный, вопит в трубку: «Отстаньте от меня!» — значит, и у него в избе дымом пахнет. Вот что это значит, если разобраться!
В тот именно миг, когда Иван Спиридонович подумал так, он понял, что уйти от сомнений теперь никуда уже не сможет. В филиале произошло что-то неладное, а он, Иван Спиридонович Подшивалов, один из самых старых работников, оказался растяпой, просмотрел что-то, не увидел, не обратил внимания.
Он сидел в кабинете Улыбышева, мрачный, насупившийся, думая одну и ту же думу, когда и как успел превратиться из ученого, каким себя всегда считал, в бюрократа, каким неожиданно себя почувствовал. Не с того ли самого времени, когда к руководству пришел Улыбышев и сказал, что нам, работникам филиала, нет дела до других, как и им не должно быть дела до нас. И Иван Спиридонович нашел, что это очень простое решение вопроса, что действительно только мы, работники филиала, и понимаем, что значит настоящая наука, а что другие, те, за пределами острова, думают, — неинтересно! Это была приятная философия, которая оправдывала что угодно: медлительность, неудачи, безделье. Но разве мог Подшивалов быть неудачником или бездельником? Так кому же нужна была такая философия?
Внезапно из приемной послышался необычный шум, точно там случилось несчастье. Кто-то вскрикнул, кто-то что-то уронил, раздались испуганные голоса. Подшивалов сердито прошел к двери, чтобы напомнить: тут не кабак, можно и потише! Распустились! За начальника не признают! Эти слова нужны были ему хотя бы для того, чтобы время от времени убеждать самого себя, что ничего, собственно, не случилось.
Он распахнул дверь и замер, еле удержавшись от искушения спрятаться за косяк, чтобы его не увидели. В приемной стояло… привидение!
И это все-таки был Орленов. Да, человек с черным, словно обгоревшим лицом, с черными, обожженными руками, с неестественно блестящими глазами, слабый, держащийся, чтобы не упасть, за спинку стула, был Орленов, хотя все чувства отказывались верить увиденному.
Иван Спиридонович совладал со своим волнением, чего не смогла сделать Шурочка Муратова, занявшая временно пост секретаря, и пошел навстречу полуреальному гостю с протянутой рукой. И, несколько освоившись, заметил сопровождавших Орленова Горностаева и Марину Николаевну Чередниченко. Сделав широкий жест рукой, он пригласил всех в кабинет, закрывая двери перед самым носом Шурочки. Не хватало еще, чтобы эта пигалица стала свидетельницей того, как привидение призовет его к ответу! Вон уже слышно, как она названивает по телефону, наверно вызывает Маркова, чтобы сказать: «Иди скорее, Подшивалова судят!» А кто его судит? Орленов, что ли? Его собственная совесть судит, а такой суд не признает ни свидетелей, ни зрителей.