— Куда ты?
Велигина остановилась на пороге:
— Понимаешь, Орич получил разрешение Улыбышева на отъезд заранее. Оно у него в кармане. И мы должны уехать немедленно!
— И это все, что ты можешь?
Вера замахала рукописью, словно отгоняя от себя всякие соблазны.
— Молчи, молчи! Я с Оричем, с Оричем! А ему нельзя оставаться здесь! Может быть, он еще успеет сдать диссертацию и защитить ее, пока вы тут разведете бурю в стакане воды… — Голос ее сорвался. Она метнулась и исчезла за дверью.
Марина осталась одна. На минуту ей показалось, что пол под ногами качается, как палуба корабля.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
Далматов сидел суровый, прямой, похожий на каменную глыбу. Круглая бритая голова его блестела, и в моменты высшего волнения он усиленно потирал ее ладонями, словно старался окончательно отполировать. Совещание продолжалось уже больше часа, а он ни разу не откинулся на спинку кресла, и казалось, что каменным он стал от возмущения.
Орленов и его друзья предполагали, что секретарь обкома примет их наедине, когда удобнее признать свою неправоту, и немало удивились, увидав в кабинете двух других секретарей, заведующего отделом науки и культуры и корреспондента центральной газеты.
Разговор Далматов начал с того, что, перезнакомив присутствующих, заявил:
— Товарищи утверждают, что я совершил крупную оплошность, поддержав Улыбышева. На мой взгляд, у них действительно есть серьезные основания утверждать это. Поэтому я прошу вас всех принять участие в разборе заявления Орленова. Я так долго смотрел на это дело глазами Улыбышева, что мне просто трудно будет стать на объективную точку зрения. Вы мне должны помочь в этом. Прошу, товарищ Орленов.
Как видно, Далматову нелегко дались такие слова. Потом за все время разговора он ни разу не переменил позы, только чуть-чуть поворачивал голову к очередному выступающему. Глаза его были хмуры, но в них не было ни гнева, ни нетерпения.
«А хватило бы у меня пороха, чтобы вот так признать какую-нибудь свою ошибку, пусть бы маленькую?» — подумал Андрей и переглянулся с Мариной и Горностаевым.
Горностаев кивнул ему:
«Начинай, не тяни!»
Марина опустила глаза — в последнее время друзья все придирчивее относились друг к другу. А Пустошка старался выглядеть как можно незаметнее. Он уж наверняка ничем не мог бы помочь сейчас Андрею…
Орленов кратко изложил ход событий. Когда он упомянул о вмешательстве Федора Силыча, тот вздрогнул и вскочил на ноги. Далматов внимательно взглянул на инженера и вдруг спросил:
— Вы подсчитывали затраты завода на производство тракторов?
— Так точно! — словно отрубил Пустошка и такими же рублеными фразами перечислил количество материалов, суммы, затраты рабочей силы.
Далматов сжал зубы, скулы выступили, и Пустошка, явно заробев, сел в кресло, стараясь опять исчезнуть. Далматов заметил это его старание и улыбнулся. Он улыбнулся странно, одними глазами. Они на мгновение посветлели, затем снова нахмурились и почти исчезли под широкими бровями. Федор Силыч окончательно растворился в кресле.
— А что за история у вас произошла, несчастный случай или попытка самоубийства? — сухо спросил заведующий отделом науки, когда Орленов замолчал.
— Покушение на убийство! Теперь об этом уже можно сказать, — звонко ответила Марина.
Странное дело, она одна чувствовала себя здесь совершенно свободно. Если что и смущало ее, то взгляды Орленова, когда тот, приводя какой-нибудь факт, как бы искал у нее подтверждения. Воистину, женщины и дети не признают ни субординации, ни возраста. Любопытство у них развито сильнее всех других чувств. Однако Андрей мог только подумать это, высказать подобную мысль он бы не решился. Что-то произошло в его отношениях с Чередниченко: покой был нарушен, признаться же, что он стал побаиваться ее, он не мог.
— Объясните! — приказал Далматов.
Марина быстро рассказала о том, что произошло в лаборатории.
Андрей вдруг увидел себя со стороны. Вот он подходит к двери лаборатории, открывает ее, делает шаг и падает. Падая, он ударяет окостеневшей рукой по рубильнику и случайно выключает ток. Это и спасло его от смерти… Но… не вернуло Нину.
— Что скажете вы? — спросил Далматов, обращаясь к Горностаеву.
— Я сказал все тем, что пришел сюда вместе с ними, — Горностаев кивнул в сторону Андрея. — Каюсь, надо было прийти раньше, они мне говорили, — еще кивок в сторону Пустошки, — но я самоустранился. В этом моя вина. А теперь надо действовать. Я говорю не о случае с Орленовым. По-моему, тут было упущение в технике безопасности. Я говорю, что надо остановить действия Улыбышева. И спасибо Орленову, что он показал, на каком таком острове мы живем! Отгородились от мира за стенами своих лабораторий да за рекой, а моста в жизнь народа не перебросили. Конечно, большая вина лежит на нашей партийной организации и на мне, как на руководителе ее…
— О том, кто виноват, пока не будем говорить, — остановил его Далматов.
— Но и молчать нельзя! — резко возразил Горностаев. — Какая же это работа, если секретарь ходит на поводу у директора, ничего не замечает и вместо критики только дифирамбы ему поет? Теперь-то я вижу, чего нам не хватало, так где же у меня глаза были раньше? — Он покраснел от возбуждения и готов был наговорить на себя еще больше, но Далматов вдруг рассмеялся, и лицо его мгновенно утратило ту хмурость и суровость, которые словно сдерживали всех.
— Говорят, смешно после драки кулаками размахивать. Но ведь драка еще не кончена, и вы, Константин Дмитриевич, можете вволю помахать ими. Я думаю, надо определить дальнейшие наши действия.
— Я бы предложил всем четверым ехать в институт, пусть они там додерутся, — сказал второй секретарь.
— Меня Возницын не отпустит, — оживший Пустошка вскочил на ноги. — Мы с ним после этого внеочередного заказа… — и испуганно замолчал, вспомнив, что Далматов сам отстаивал этот заказ.
— Отпустит! — сказал Далматов. — А сам сядет вашим цехом руководить! С него тоже спрос будет. Что он, не мог сказать мне, что заказ неправильный? Ну вот, пусть и расплачивается теперь за подхалимаж! — и засмеялся неожиданно звонко, молодо. — Вы, Андрей Игнатьевич, еще и не знаете, какой лакмусовой бумажкой стал этот трактор. Вот и директор на нем горит; оказывается, он руководить по-новому не способен! Ничего, из вашего дела мы извлечем пользу! — Он поднял трубку телефона и вызвал Подшивалова.
Подшивалов не возражал против отъезда жалобщиков. Он и сам с удовольствием поехал бы туда, чтобы посмотреть, как будет выглядеть король, когда окажется, что он гол. Иван Спиридонович мог простить все, кроме того, когда науку превращали в служанку, чтобы она кормила, обувала и одевала хозяина, или в лесенку, по которой можно взобраться на пьедестал. Но Далматов коротко сказал, что ему незачем туда тащиться, филиал должен работать.
Когда посетители вышли из кабинета, Далматов еще долго сидел неподвижно, чуть наклонясь вперед и выбросив руки на стол. Это были минуты тяжелого раздумья. Он думал уже не только об Улыбышеве и Возницыне, он думал и о себе, о своих ошибках, о поспешности своих суждений. Да, ему надо было подумать о многом. Потом он позвонил председателю облисполкома:
— Придется нам с тобой написать протест в комитет по премиям…
— Ты все-таки послушал этого рогоносца? — сердито спросил председатель.
— Больше того, согласился с ним. И должен тебе сказать, что и жену-то у него увели только для того, чтобы сбить его с ног. Он был слишком опасен для нашего протеже. Так что давай казниться вместе.
Председатель крякнул в трубку и после паузы глухо сказал:
— Сейчас я зайду к тебе.
Поезд прибыл в Москву в восемь часов вечера.
Сначала на перроне прочернели самые нетерпеливые из встречающих, давно определившие место остановки необходимого им вагона и торчавшие неподвижно, пока их радость подкатит прямо в объятия, затем замелькали носильщики в белом и стали прыгать на ходу в вагоны.