— Жулик! Жулик! Жулик! — И было непонятно, кого он имеет в виду — Улыбышева или Орленова.
Пустошка, увидев, что Улыбышев вскакивает на сцену, выбежал навстречу ему и закричал:
— Стойте! Вы еще не все услышали!
Башкиров поднялся, сурово сдвинув брови и протянув руку. Он не звонил в колокольчик, он просто смотрел в зал, и шум начал утихать. Где-то позади еще яростно спорили аспиранты, в президиуме кто-то кричал Орленову: «Это бездоказательно!» Но становилось все тише и тише, и расходившиеся ученые, вдруг услышав собственный крик, смущенно усаживались, стараясь спрятаться за спинами соседей. Улыбышев, еще выше подняв голову, тоже сел на свое место. Наступила относительная тишина, готовая снова немедленно взорваться.
— Слово имеет инженер Верхнереченского завода Федор Силыч Пустошка, — сказал Башкиров и проводил очередного оратора взглядом к трибуне.
Федор Силыч уловил этот взгляд, и вдруг с ним что-то произошло. Он побагровел, швырнул тяжелые папки с актами на пюпитр, повернулся к Башкирову и закричал:
— Что вы на меня так смотрите? Думаете, вот еще один склочник появился? Да? По-вашему, если простой инженер заговорит о науке, так уж непременно из зависти? А Орленов как же? Тоже из зависти? А Горностаев? А Чередниченко?
— Я ничего такого не думаю, Федор Силыч, — устало сказал Башкиров.
— Зато я думаю! — язвительно и резко продолжал Пустошка. — Я думаю о том, что настоящие ученые так не поступают, как поступил ваш Улыбышев. Да, да! Он начисто отверг работу практиков и других ученых, он превыше всего поставил самого себя, а что вышло? Над трактором работали поколения! Первый изобретатель «самодвижущегося рельсового перевозчика грузов» Блинов еще в прошлом веке искал наилучшие пропорции для своего трактора, а товарищ Улыбышев наплевал на все достижения техники, лишь бы только доказать, что он оригинал. А попробуйте его тракторы делать! Я пробовал! Они в моем цехе были выпущены. Громоздкая машина, неманевренная, отставшая от нашей техники на двадцать лет, и все в угоду одному принципу: доказать, что автор — самостоятельный конструктор! И получился деревянный велосипед, которому место разве только в музее технических ошибок! Если бы такой музей был создан, ваш трактор занял бы там первое место и вам не надо было бы фальсифицировать данные о его работе!
У Орленова было странное ощущение, что страстная речь Пустошки почти не вызывает у слушателей возмущения. Достаточно было взглянуть на Улыбышева. Директор сидел как пришибленный. В президиуме молчали, пряча глаза, как будто боялись взглянуть друг на друга, — а вдруг придется немедленно встать и признать правоту этого смешного инженера в клетчатых брючках с маленькими ручками, с похожей на тыкву плешивой головой? А Пустошка оглядел всех презрительным взглядом, вздохнул и медленно пошел с трибуны мимо президиума к выходу.
Башкиров опять провожал его глазами и, когда инженер открыл дверь в маленькое зальце, окликнул его неожиданно мягким голосом:
— Куда же вы, Федор Силыч, останьтесь!
— Вы и без меня разберетесь! — не оборачиваясь, ответил инженер и вышел.
Горностаев и Марина говорили сдержанно, кратко. Они только излагали факты. Но теперь, когда факты громоздились, как Пелион на Оссу, — так сказал бы Улыбышев, если бы речь шла о ком-нибудь другом, — все молчали. Больше не было ни выкриков, ни оскорбительного недоверия. И когда Горностаев осудил работу Орича, когда Марина Чередниченко рассказала о том, как Улыбышев самоустранился от руководства молодыми учеными, когда она пожаловалась на то, что работники института не имели никакой связи с другими научными учреждениями, во избежание, как говорил Улыбышев, выдачи своих секретов, члены Ученого совета стали глядеть на Улыбышева совсем иными глазами, чем полчаса назад. А сам он держался так, словно все это его не касалось.
Но вот встал Башкиров и сказал, что обком партии прислал протест против представления Улыбышева к премии и что такой же протест направлен в Центральный Комитет и в Комитет по премиям. В этот момент Улыбышев уронил голову и больше уже не пытался поднять ее. И когда старейший член Ученого совета прочитал предложение к голосованию о лишении Улыбышева и Райчилина неправильно присвоенных им ученых степеней, он только плотнее стиснул пальцы рук, так что суставы побелели.
— А где товарищ Райчилин? — спросил кто-то из зала.
Башкиров поднялся над столом с опущенной головой, как тяжелая глыба, и негромко сказал: — Меня только что поставили в известность, что гражданин Райчилин арестован по обвинению в покушении на убийство Орленова.
Что-то вроде легкой дрожи охватило зал, словно все одновременно испытали, как бегут мурашки по коже. Улыбышев истерически закричал:
— Я ничего не знал! Это какая-то ошибка!
Гул возмущения прокатился по залу. И, понимая, что ему не верят, Улыбышев сжался в кресле. Даже Нина на мгновение отстранилась от него и только в ответ на его умоляющий взгляд снова опустила свою руку на его судорожно стиснутый кулак.
Внесли урны, раздали шары для голосования: черный и белый. Улыбышев сидел, опустив голову, словно не в силах был больше держать ее на плечах. Слышался короткий сухой стук шаров, опускаемых в урны. Потом счетная комиссия удалилась. Никто не покидал зала.
Председатель счетной комиссии поднялся на трибуну и объявил бесстрастным, холодным голосом:
— Четырнадцать голосов за лишение степени, два — за оставление. Протокол комиссии будет переслан в Высшую аттестационную комиссию…
Расходились медленно, как с похорон. Орленов долго стоял в глубине коридора, куда не достигал яркий свет из вестибюля. Он ждал Нину.
Она показалась вместе с Улыбышевым. Она держала его под руку и что-то оживленно говорила, по-видимому только для того, чтобы расшевелить его. Он не слушал.
Андрей сделал шаг вперед и тихо окликнул:
— Нина!
Чья-то рука сжала его плечо. Он обернулся. Марина стояла рядом. Глаза ее гневно светились в полумраке. Она сказала:
— Оставьте ее! Неужели вы не понимаете, что заговорить с ней сейчас — значит оскорбить ее на всю жизнь! Подождите, пока она освоится со своим несчастьем!
— А вы думаете, она освоится с ним?
Девушка посмотрела на него изумленно, словно он чем-то обидел её.
— Да вы ее совсем не знаете! И вы прожили с нею три года? Неужели мужчины так близоруки?!
Бросив этот странный и страстный вопрос, она повернулась и пошла к выходу длинными сердитыми шагами.
Орленов проводил ее удивленным взглядом. Нина и Улыбышев уже скрылись. К нему подошли Пустошка и Горностаев. Константин Дмитриевич сказал:
— Вот мы и добились победы! Но лучше было бы, если бы ее не было!
— Как вы говорите? Что вы говорите? — возмутился Пустошка. — Значит, по-вашему, лучше не выносить сора из избы? Пусть путаются, тратят государственные деньги, совершают даже подлости, а мы должны молчать?
— Я не об этом! — смутился Горностаев.
— А о чем же? Вот я — доволен! Башкиров войдет с ходатайством в правительство о создании единой комиссии по электрическому трактору. И не пройдет года, как мы будем испытывать новые машины. Они будут созданы коллективным, а значит, и более умным трудом. И мы еще встретимся на полях возле электротрактора! — Он по-петушиному вскинул голову и пошел вперед.
Горностаев сказал ему вслед:
— Может быть, он и прав, а мне все-таки грустно! Как мы могли быть такими олухами! Ведь все это можно было сделать еще год назад! И электрический трактор уже пахал бы поля Раздольненской МТС, колхоза «Звезда»… И Мерефин был бы доволен… Пошли, Андрей Игнатьевич? Пора собираться в дорогу.
Когда Орленов вышел, в вестибюле института ни Нины с Улыбышевым, ни Чередниченко не было. Он открыл дверь, сделал несколько шагов, оглянулся на институт. Лабораторный корпус светился сотнями окон. В административном горел свет только в кабинете Башкирова. Небо прорезала яркая вспышка электрической дуги. Работа в лабораториях продолжалась и ночью.
Ну что же, пусть он один, но работа продолжается! И трактор будет жить! И его прибор тоже будет жить! И не один прибор, а сотни других приборов. Если он чего-то не сумел сделать, если он потерял Нину, то это относится к жизни, а в жизни все труднее, чем хотелось бы человеку. Ничего! Он подождет и когда-нибудь еще встретит Нину. И, может быть, она поймет, как ошибалась, если еще не поняла сейчас.