Луна над Мэйнхэттеном
Луна над Мэйнхэттеном. Вскоре она исчезает, когда я спускаюсь по лестнице глубоко под землю, во чрево этого города. Ночь. Обычная снаружи и вечная внутри. Кто бы мог подумать, что желание Найтмэр Мун сбудется спустя тысячу лет, когда из-за промышленного развития мы будем вынуждены пустить поезда под поверхностью улиц?
Царство вечной ночи. Наверное, всё же не такое, каким она его представляла. Тьма и в то же время свет: от лампочек и фонарей, всех этих штуковин, позволяющих нам видеть, позволяющих пони усмирить тьму. Конечно, пони тоже здесь. Их сотни и даже тысячи. Сколько из них живёт в Мэйнхэттене? Уверена, я могу где-нибудь отыскать эту информацию. Но не сейчас, не сейчас. Мне лишь бы добраться домой, с работы, на которой я вынуждена вместе с другими пони сидеть до самой ночи. На платформе, недалеко от меня, стоит юная кобылка. Она вглядывается в расписание, пытаясь отыскать поезд, который унесёт её…
Куда? Как меня, домой? На работу? Эти детишки взрослеют так рано… Она носит серьги, и когда я смотрю на неё, я замечаю сначала их, а потом уж её коричневые ушки, скрытые вишнёвой гривой. Серьги и невинность1 и пустые фланки как вишенка на торте. На другой платформе, рядом с жеребцом стоит кобылка постарше: кремовая шёрстка, ожерелье, голубая грива. У жеребца грива чёрная, а масть – серая. Они не знают друг друга. Я не знаю их. Неживой подземный свет делает все цвета блёклыми и тусклыми. Если бы здесь была моя мать, наверное, я и её бы не узнала. Может быть, и она здесь? Она хорошая кобылка, не из тех, кто шляется ночью по городу, дыша воздухом, пропитанным алкоголем, сигаретами и потом, а также вонью отбросов, блевотиной и прочими благами цивилизации. Юная кобылка, прекратив изучать расписание, усаживается на скамейку, во рту у неё сигарета, и эта мерзость – тоже цивилизация. Здесь не положено курить, ей вообще ещё нельзя курить. Цивилизация. Кремовая пони находит свой поезд, свою цель. Никогда её больше не увижу.
1. “Cherries and earrings.” Игра слов. “Cherries” переводится как вишни и как невинность, “earrings” — серёжки, подразумевающие зрелость. В русском языке самое близкое выражение — “молодой человек”, предполагающее, что человек не ребёнок, несмотря на молодость.
Мимо нас со свистом проносятся вагоны, рельсы под ними взвизгивают. Однажды на этих рельсах оказался жеребец. Бледный молоденький жеребчик стоял себе, ждал поезда, потом прыгнул на рельсы – и нет его. К мисс Вишнёвые Серёжки присоединяются другие жеребчики и кобылки, некоторые старше её, а одна беленькая – явно помладше. Не знаю, что она среди них делает. И не хочу знать. Этот город просто забит пони, которые ничего не желают знать друг о друге. Я не знаю того жеребца, который прыгнул под поезд и, думаю, он не знал меня. Он спрыгнул на рельсы, и его не стало. Я слышала, что это самое худшее чувство на свете, когда ты в поезде изо всех сил давишь на тормоза, но, как ни крути, для того, чтобы остановиться, нужно время. Это огромная стремительная куча железа с двигателем и маленькими эффективными, но всё же недостаточно эффективными тормозами. Ты видишь пони на рельсах, жмёшь на все рычаги, колёса скрежещут; едва не сойдя с рельс, поезд останавливается, но ты знаешь, что его больше нет.
Не твоя вина.
И всё же, кажется, что твоя.
Молодые жеребчики и кобылки смеются и гогочут на платформе, толкая друг друга. Вишнёвые Серёжки бросает окурок и давит его копытцем, оставляя после себя лишь мусор, свинство, дым и цивилизацию. Она шумная, раздражающая, все прочие пассажиры смотрят на группу подростков расширившимися глазами. Мэйнхэттен – город великих возможностей2, вот богатый пони, случайно забредший в наше подземелье, а там кобылка работающая секретаршей у другой кобылки, побогаче, её глаза за стёклами очков увеличились, и она всё смотрит, вглядывается, наблюдает за группой подростков, думая – что ж такое, Мэйнхэттен – город великих возможностей, а тут кучка хулиганов, курят, ржут и похабничают, стражники обязаны с этим что-нибудь сделать, где же стражники, когда они так нужны? Где принцессы, в конце концов?
2. В оригинале “the town of the great possibilities”. Игра слов между понятием “Американской мечты” (великие возможности для развития без ограничений социальной мобильности, т.е. вне зависимости от статуса и положения в обществе, лишь усердным трудом), что ассоциируют с жизнью в Манхэттене, и Нью-Йорке в целом, как центре экономического развития, и возможностями в значении “случайностей” как появление богачей в подземке, представляющейся обителью бедняков.
Поезд останавливается. С громким скрипом его двери открываются. Где принцессы, кто-то ведь должен пожурить за эти скрипучие двери, наказать за нестерпимую грязь? Такова Вселенная. Я иду вперёд. Рысью. Жеребчики и кобылки идут со мной, секретарша идёт с нами и все эти пони: богатые, бедные, счастливые, жирные, грустные, тощие, вонючие, наплевать, какие ещё – все идут в вагон, забивая его телами, потом, табачным перегаром, ржанием и хмурыми взглядами. Отрезая нас от станции, двери закрываются, и поезд проезжает над тем местом, где когда-то ушёл жеребец. Интересно, что они с ним сделали? Не думаю, что похоронили в открытом гробу, хотя медицина сейчас почти творит чудеса. Не настолько, но всё же. Есть всего несколько вещей, которые могут помешать вам лечь в открытый гроб. Поезд – одна из них. Я смотрю на белую кобылку среди кучки подростков. Они болтают, громко матерятся, но всё же не так громко, словно им стыдно, как родителям, которые ссорятся при жеребёнке. Кажется, она не против этого. Тоже матерится, запинаясь, краснея, будто пытается стать похожей на них, но что-то ей всё ещё мешает. Вишнёвые Серёжки хлопает её по спине, затем обнимает.