– Бог ждет меня?
И своим ответом я сжег кожу ее ладони прежде жадных языков пламени.
Вместе с углями, пеплом и обгоревшими костями меня выбросили в придорожную канаву. Шесть веков ожидания нагрузили на мои плечи полутораметровый слой песка, глины и мути, покрытый ковром трав, засыпанный доломитовыми собратьями и позже залитый горячей смолой.
Из этого саркофага меня вряд ли достать, да и не хочу – в моей судьбе камня случилось главное – Любовь, и я знаю: стоит подождать (а мы умеем ждать), и скорлупа моего сердца, а оно уже забилось, распадется, и я в виде ростка потянусь со своей глубины к Солнцу, в Царство Растений.
Осина
Не тресни, ветвь моя,
Терпи свой крест, не дай порваться сухожильям,
Дрожи, волокнами звеня,
Но удержи Иуды грех меж небесами и земною пылью.
1
Рубанок легко скользил по мягкой поверхности, вздыбливая древесину в замысловато скрученную стружку. Мастер не нажимал, давая возможность инструменту самому выбрать глубину погружения в трепещущее волокнами тело. Так опытный шкипер отдает судно волнам и ветру, и эти трое, договорившись меж собой, уравновешивают стихиали и материю, рулевому же остается, довольно покрутив просоленный ус, направить сию сгармонизированную троицу нужным курсом. Сделав проход и вернувшись к исходной точке, инструмент застывал на миг, взирая на совершенное, совместно прожитое с деревом действо, на то, что забрал он, и то, что отдало оно. Не так ли парус, лишая ветра силы, заставляет двигаться рукотворный ковчег, заполненный людскими пороками и добродетелями, провиантом, пушечными ядрами и бочками с порохом, боцманской руганью и морским уставом, оставляя при этом за кормой фарватер, вспененный страстью приключений, открытий или жаждой наживы, просоленный потом тяжелой работы моряка и слезами оставшихся на берегу, ведущий едва различимой на волнах нитью от дома сюда и отсюда в неизвестность.
Осмыслив пройденное, рубанок тянет за собой руку Мастера:
– Ну же, вперед, на поиски Истины.
– А что есть Истина? – спрашивает Мастер, глядя, как осиновый локон, нежный, тонкий, хрупкий, словно стекло, медленно выползает из-под инструмента.
– Истина – это Гармония, – отвечает рубанок, и локон отваливается в сторону, уступая место новому кольцу, умирая сам, дает возможность родиться другому.
– Гармония чего и с чем? – снова задается вопросом Мастер, любуясь рождением следующего кольца.
– Гармония соприкосновения мира с миром, инструмента и материала, твоей руки и меня, женщины и мужчины, промасленного дерева с соленой водой, ты и сам все знаешь, – отвечает рубанок, заканчивая очередной проход, и возвращается в начало заготовки, и Мастер, теперь уже вместе с ним, смотрит на пройденный путь.
Шкипер отпускает штурвал и вглядывается в закат. Сейчас для него не существует разделения сред и материи – терпкий воздух южных морей неотделим от парусной ткани, которая, в свою очередь, срослась с тремя палубами тесанного дуба, слившегося на молекулярном уровне с океанской водой. Да и сам шкипер постепенно теряет границы между собственным бушлатом, потрескавшимися от соли подошвами сапог, своим «Я» и случившимся божественным закатом. Воцаряется Всеобщая Гармония.
– Что же ищем мы в уже идеальном мире? – спрашивает Мастер, поглаживая рукой гладкую поверхность обработанной заготовки, восхищаясь повторяющимся узором волос-волокон.
– Семя, зерно, начало, код, – отвечает рубанок, и рука Мастера начинает зудеть от нетерпения сделать новый проход.
– О чем ты? – удивляется Мастер и удерживает инструмент на месте. Судно налетает в тумане сомнений на риф, у шкипера от неожиданности вылетает трубка изо рта, Гармония разваливается вместе с днищем, вызывая в боцманском лексиконе удивительные сочетания слов.
– О той самой сережке, что зацвела на ту самую пасху да на той самой осине, а к началу благословенного месяца, открывающего врата летнему зною, сбросила семечко-пушинку, как сбросила ранее ветвь, питающая ее, Иуду Искариота, – рубанок дернулся в руках Мастера и оставил вмятину-заусенец на почти готовой поверхности.
Поврежденные волокна, словно лопнувшие струны, выдохнули звон-стон, крик-боль, ужас-воспоминание.
Шторм обрушился на судно, подцепленное среди океана на черный зуб рифа. Волны дотягивались до нок-реи, обнажая скалу со своей добычей до илистого исподнего и, величественно замерев, обрушивались на одинокую композицию дерева и камня, разбавленную человеческими телами и душами, молящими о спасении. Плоть столетних дубов стонала под исполинскими плетьми океана, матросы в ужасе держались оцепеневшими пальцами за ванты, проклиная судьбу, чугунные ядра, мечущиеся по канонирской палубе, молили об упокоении на дне морском своего чугунного Бога, и только шкипер, видавший подобное не раз, молча ждал развязки, и она наступила. Шторм закончился так же внезапно, как и начался. Последним ударом, более походившим на пощечину, он спихнул изрядно потрепанную посудину с вынужденного насеста и удалился, унося с собой тяжелые черные тучи, крики сброшенных в море людей и насквозь промокшую шляпу шкипера.
– Где же искать код, а главное, зачем? – Мастер с сожалением ощупывал вмятину, прикидывая, сколько слоев надо снять для исправления этой обидной оплошности. Рубанок безмолвствовал, на море установился штиль.
2
Лето в тот год выдалось жарким, весь многочисленный посев иудиной осины, разметанный горячим палестинским ветром, пал на раскаленные камни, а чуть позднее от засухи скорчилось обезвоженное и само материнское дерево. Всего одному семечку от проклятой осины даровано было, пролетев над Гефсиманским Садом, упасть в карман Страннику, покидавшему в тот момент город Иерусалим.
Семя обрело свою почву три месяца спустя в новых землях, за морем, где горы были зелены, а дожди прятали солнце за облаками чаще, чем день сменял ночь. Доставая из кармана полузасохший сухарь, Странник, сам не ведая того, явил миру продолжение рода иудиного древа. Не успел он сделать и пяти шагов, покидая навсегда свое тайный груз, как начался дождь, и потеря, насытившись влагой, затеплилась жизнью и надеждой.
В тот же час неподалеку, в прибрежном поселении, родился мальчик, связанный фатальными узами с осиновым семенем. Стоило первым заморозкам прикоснуться к едва пробившемуся ростку, как у мальчика развивалась простуда, он чихал, кашлял и метался в жару, а когда крестьянская телега наехала колесом на молодое деревце, трехлетний ребенок сломал ногу, буквально на ровном месте. Но крепнувшая осина, смело тянущая свою молодую зелень к солнцу, придавала сил и энергии молодому человеку. Юноша рос крепким, здоровым и сообразительным, лишь один недуг беспокоил родителей и портил впечатление о нем лицам противоположного пола – мелкой дрожью, будто листья осины, тряслись руки у будущего шкипера.
Позже, на службе, его будут любить, уважать, бояться и считать беспробудным пьяницей именно по этому признаку. Записавшись в юнги, шкипер покинул отчий дом, обменяв свою душу на бескрайние просторы океана, влюбившись навеки в соленый бриз и паруса, наполнив разум изменчивыми ветрами Фортуны. Тридцать с лишним лет он не видел родных мест, открывая далекие чужие, тридцать с лишним лет он любовался иными звездами, диковинными рассветами и, укладываясь на ночь, засыпал под звуки склянок, а не коровьих колокольчиков.
Через тридцать с лишним лет шкипер ступил на родную землю. Он был беден, сед, хмур и не имел правой ноги. Год назад в стычке с пиратом шкипер оставил ее на палубе собственного судна. Ровно в это время деревенские мальчишки, впятером облепив самую толстую ветку осины, раскачавшись, сломали ее.
Шкипер, обнаружив отчий дом пустым, не уехал. Списанный на берег моряк превратился в столяра, ибо более не умел ничего из сухопутных занятий, а через несколько лет столяр дорос до настоящего Мастера.