Помимо мадам Пенье, с самого раннего детства к Елене были приставлены мисс Августа София Джефрис – старая дева из Йоркшира, а также несколько нянек, одна из которых была наполовину татарка, умеющая рассказывать поучительные сказки. Обычные дети быстро забывали сказки, даже не пытаясь их пересказать. Елена же никогда их не забывала и вовсе не считала фантазией. Она уверяла, будто все события из сказок вполне естественны, говоря: «Люди могут превращаться в зверей и принимать любой вид, если только они знают, как это делается… могут летать, если только они сильно это пожелают.
Такие мудрые люди существовали во все времена и существуют в наши дни. Но они показываются только тем, кто их почитает, кто им верит и не смеется над ними…»
Когда мисс Джефрис появилась в доме, она пришла в отчаяние от своей ученицы, однако ей удалось научить непокорную девочку своему родному английскому языку. Когда же отец в первый раз взял восьмилетнюю Елену с собой в Лондон с тем, чтобы она вместе с сестрой позанималась с опытными преподавателями музыки, по самолюбию гордой девочки был нанесен тяжелый удар. Дело в том, что семья Елены жила в Екатеринославле, то есть на юге России, где в русской речи присутствует южный выговор (теперь этот город называется Днепропетровск). А так как говорить Елену по-английски учила девушка родом из Йоркшира, где английский тоже имеет свое наречие, то стоило мадемуазель фон Ган начать лепетать английские слова, как тут же раздавался дружный смех. Как говорили ее знакомые, «смесь йоркширского диалекта с российским южным говором производила столь комический эффект, что мадемуазель фон Ган вскоре поняла – ей лучше вовсе помалкивать, чем говорить в Лондоне на том языке, который она знает, считая его английским». Отец осознал свой промах в выборе английской воспитательницы для своих ненаглядных дочек, и мисс Джефрис тут же дали расчет.
После того как она уехала, у Елены с сестрой появилась другая гувернантка, следуя английскому выражению, «настоящая – как английский флаг». Она за небольшой срок привела английский диалект сестер в относительный порядок, однако привить любовь к этому языку ей не удалось.
Елена делала все, чтобы не понравиться своей новой воспитательнице, отказывалась произносить английские слова, чтобы «не выдавать» свой режущий ухо «Йоркшир». Писать по-английски она даже не пыталась, только иногда что-то читала. Кроме того, несмотря на ее очевидные достоинства, «настоящую англичанку» никто из девочек не оценил, поэтому той только и оставалось, что терпеть неудобства своего зависимого положения, совершенно несносную воспитанницу и подстраиваться под ее своенравную натуру, не подчинявшуюся никому, кроме своих искрометных настроений.
Одно из таких «настроений» и возникло у Елены в тот самый день, когда другая ее гувернантка-француженка, мадам Пенье, решила отстаивать права благородных приставок «фон» и «де».
– Мадам, – произнесла с неким апломбом Елена, гордо вздернув свою белокурую, кудрявую головку, – я считаю, что приставка «фон» перед моим именем является не единственным моим достоинством. Я бы хотела, чтобы те, к кому я обращаюсь, любили и уважали мое внутреннее «я», а не внешнюю, ничего не значащую приставку к имени, служащую придуманным символом благородства. Приставки так же пусты, как модные шляпы, одетые на пустые «благородные» головы тех, кто их носит.
Воспитательнице нельзя было не признать в девушке наличие тонкого юмора. Чаще всего этот юмор был доброжелательным, но нередко задевал за живое. Елена как бы поддразнивала людей, заводила их и, шутя, подсмеивалась, нанося один за другим меткие и обидные словесные удары. Некоторые «жертвы» пытались парировать, другие молчали, не найдя, чем ответить. Синяки от словесных выпадов острой на язычок девушки у «жертвы» оставались всегда – болезненные или быстро заживающие, неважно.
На этот раз мадам Пенье решила парировать удар, собралась с мыслями и, монотонно, чеканя каждое слово, будто метроном, выговорила:
– Для того, чтобы вас любили, мадемуазель, нужны совсем иные качества, которыми вы, к сожалению, не обладаете.
Елена удивленно уставилась на мадам Пенье, не сразу найдя, что ответить, но затем, закипев, как вода в котелке, выпалила:
– Что вы такое говорите, мадам?
– Я говорю, мадемуазель, что единственное достоинство, за которое вас можно полюбить, это приставка «фон» или «де» вместе с приданым, которое к ним приложится. При вашем характере и темпераменте вряд ли найдется мужчина, который согласится на вас жениться, – с видимым раздражением заметила гувернантка. И, чтобы усилить впечатление от своих слов, добавила: – Даже тот пожилой человек, над которым вы давеча так смеялись, называя его «ощипанной вороной», даже он не пожелал бы видеть вас своей женой!
Елена взорвалась:
– Что? Что вы такое говорите, мадам Пенье? Вам не нравится мой характер?
– Нет! – коротко и твердо отрезала гувернантка.
– И вы утверждаете, что «ощипанная ворона» под именем «генерал Блаватский», которую вы упомянули, не захочет на мне жениться?
– Да, совершенно верно, мадемуазель, я утверждаю, что даже древний старик не захочет на вас жениться, не то что он, – ритмично чеканила слова мадам Пенье.
– Да как вы смеете такое говорить? – еще более возмутилась ее воспитанница. – Трухлявый старикашка Блаватский не захочет на мне жениться?!
– Не захочет, мадемуазель! – еще раз хлестнула словами гувернантка, словно дала пощечину.
– Еще как захочет! Я вам докажу! Вот увидите!
Началось подобие истерики. На шум прибежали все, кто был в доме. Они ничего не могли понять, тем более сделать. Елена, красная как рак от гнева, выкрикивала что-то бессвязное. Ее пытались успокоить, но девушка отбивалась, набрасывалась на всех, как цепной пес, и повторяла:
– Я вам еще докажу… я покажу… вы все увидите… да я… я лучше всех… я… я докажу…
– Лучше, лучше, дорогая. Ты у нас самая лучшая, самая умная, самая красивая, самая-самая… – пыталась ее успокоить бабушка, делая попытки обнять внучку.
Все в доме знали, что с тех пор как умерла мать, только бабушка имела на Елену влияние и, если уж она не могла справиться с разбушевавшейся, как непогода, девушкой, то остальные тем более. Однако здесь не помог и бабушкин авторитет. Разъяренная девушка в руки не давалась, выскользнула из бабушкиных объятий и в слезах побежала прочь.
Бабушка, две служанки, гувернантка и Верочка лишь пожали плечами, но не стали догонять потерявшую душевное равновесие девушку, решив, что в одиночестве она быстрее успокоится. Когда наконец все утихло, они благословили небеса, что «буря» прошла стороной, ничего не сломав и не покалечив, и в недоумении разошлись.
Елена закрылась у себя в комнате. Оставшись одна, она выплеснула из себя остатки эмоций и разрыдалась. Горе душило ее. Девушка металась по комнате: от окна к кровати, от кровати к столу, заваленному книгами, от стола опять к окну, потом упала ничком на кровать, зарылась с головой в подушки и попыталась забыться. Ей было до слез обидно, что гувернантка ущемила ее гордость и в чем-то взяла верх. Последнее слово всегда должно было оставаться за Еленой.
У нее на все имелся собственный взгляд и мнение, с которыми трудно было поспорить. Например, когда Елене исполнилось 16 лет, ее пытались заставить пойти на большой бал, который давал царский наместник Кавказа. Девушка всеми силами сопротивлялась, но ее протесты никто не желал слушать. Ей сказали, что велят прислуге насильно ее одеть, вернее, переодеть соответственно моде и торжественному случаю. Елена не сдавалась и нашла, как повернуть дело в свою пользу – умышленно сунула ногу в кипящий котел. Обваренная нога в течение шести месяцев заживала, пока не наросла новая кожа и не утихли боли при ходьбе. Таким образом, бунтарка вынуждена была просидеть дома, но добилась своего – на бал не пошла!
Елена признавала, что, по сравнению со сверстницами, она не выглядела «распустившимся бутоном» или «цветком, созревшим для любви». Она была просто юной девушкой, дружившей только со своими фантазиями. Любить или влюбляться она ни в кого не собиралась, так как не была к этому готова, предпочитая проводить время за книгой или сочиняя разные истории. Наряды ее не волновали, так же как и украшения, поэтому одета она была даже для провинции отнюдь не шикарно. Платья не придавали ей женственности, а отсутствие интереса к противоположному полу указывало на то, что она еще не готова стать взрослой. Позже она сама довольно жестко высказывалась по этому поводу, что «если бы в тот момент какой-то молодой человек посмел заговорить со мной о любви, я готова была бы застрелить его, как собаку, стремящуюся меня укусить».