Он замечал иногда с некоторым изумлением тревожные, устремленные на сына взгляды г-жи де Пере. Это случалось в те дни, когда Эдмон был задумчивее и бледнее обыкновенного. В беспокойстве матери Густав почерпнул новую решимость и, сжимая руку г-жи де Пере, сказал ей однажды:
— Не бойтесь ничего; я всегда слежу за ним.
Таковы были отношения наших друзей при начале этого рассказа: искренняя и сильная привязанность с обеих сторон, несколько подчиненная с одной, с другой несколько покровительственная и степенная.
Эти различные оттенки привязанности объясняются обстоятельствами, вызвавшими самое дружбу.
Итак, друзья гуляли под арками улицы Риволи, в ясное весеннее утро, болтая о чем пришлось.
Эдмон остановился и хотел закурить сигару.
— Зачем? — сказал Густав, удерживая его.
— Как зачем? Я хочу курить.
— Тебе вредно курить.
— Вредно курить! Тебе же не вредно!
— Ты и я — большая разница; ты почти ребенок передо мною. А главное, это огорчит твою мать.
Эдмон не отвечал на это ни слова, и друзья продолжали прогулку.
Поворачивая на улицу Кастильонь, они остановились, чтобы дать пройти пожилому человеку с молодой девушкой.
Несмотря на весну, пожилой человек был одет по-зимнему. На вид ему можно было дать от пятидесяти до пятидесяти пяти лет. Седые волосы, теплый картуз, толстая с черным набалдашником палка, орден Почетного Легиона в петлице и спокойное выражение лица рекомендовали его как человека весьма степенного и весьма в то же время обыкновенного.
Друзья наши едва ли бы даже заметили и его и молодую девушку, если бы не одно обстоятельство…
Девушка шла очень скоро, и Эдмон мельком нашел, что она недурна; Густав смотрел в другую сторону.
Девушке казалось шестнадцать, семнадцать лет; росту она была небольшого; на ней было серенькое платьице, черная шелковая мантилья, соломенная шляпка, в руках зеленый зонтик. Наряд очень простой, ни в каком случае не поражающий.
Эдмон и Густав так бы и не обратили на нее внимания, если бы на улице Риволи, благодаря системе орошения улиц, не было очень грязно.
Девушка оставила руку отца и, чуть-чуть приподняв платьице, стала осторожно переходить на другую сторону.
В это время Эдмон случайно взглянул на нее, и перед ним промелькнули две кокетливо обутые ножки, достойные резца Прадье или кисти Корреджио. Нет ничего привлекательнее хорошеньких ножек.
Не знаю, почему маленькая, едва касающаяся мостовой ножка, белый, плотно охватывающий ее чулок, начинающая округляться линия ноги производят такое могущественное впечатление на мужчину.
Мне даже кажется, что приподнимаемые для избежания грязи платья составляют одно из великих утешений осенью.
Эдмон был подвержен общей слабости: несколько секунд любовался он очаровательными маленькими ножками.
— Заметил ты девушку, что прошла с отцом? — сказал он Густаву.
— Нет, — отвечал Густав.
— Вот прошла! — продолжал Эдмон, указывая на девушку.
— Хорошенькая?
— Очаровательная! Что за ножка! Что за форма ноги! Пойти бы за нею, — нерешительно прибавил Эдмон.
— Зачем?
— Чтоб идти за нею.
— Вот удовольствие! Следовать за девочкой, идущей с отцом!
— Все равно, где бы ни гулять. Отчего ж не иметь перед глазами две хорошенькие ножки?
— Перейдет она грязь, опустит платье, и этих ножек ты уже не увидишь.
— Мы ее обгоним, будем смотреть на нее, после узнаем, где она живет.
— Это еще зачем?
— Так.
— Пожалуй, если тебя это занимает. Делать нам, точно, нечего.
Эдмон и Густав удвоили шаги и скоро настигли девушку и старика.
Войдя в Тюльери, старик надел очки и, вынув из кармана газету, весь погрузился в чтение.
Девушка опустила зонтик и пошла рядом с ним.
Де Пере и Домон следовали за ними, сообщая друг другу свои замечания.
— Не жена ли этого господина? — сказал Эдмон.
— С ума ты сошел!
— У стариков бывают молоденькие жены.
— Ясно, что она незамужняя.
— Вовсе не ясно.
— Ясно, потому что совсем не похожа на замужнюю женщину, ни лицом, ни летами, ничем. Совсем не так держится.
— Во всяком случае, она, верно, очень хороша. Обгоним ее.
— Обгоним.
Друзья прибавили шагу и, несколько обогнав старика с дочерью, обернулись, будто рассматривая гуляющих.
Движение это не ускользнуло от молодой девушки; она опустила глаза, впрочем, без всякой аффектации и жеманства.