— Елена, мать, — сказал он, повернув к ним голову.
«Он меня после назвал…» — прошептала г-жа де Пере.
— Долго ли я спал? — спросил Эдмон, будто в тумане припоминая что-то. — Ничего не помню…
— Четвертый день, друг мой, — отвечала г-жа де Пере. — Теперь тебе лучше ли?
— Да, только грудь все болит, сбоку: а вы, вы обе не спали… поочередно? — продолжал он, усиливаясь протянуть им руки.
— Обе вместе, — отвечала Елена.
— Родные мои, Бог благословит вас!
И Эдмон почувствовал, что на глаза его навернулись слезы.
Он устал говорить и потому дышал тяжело. Сознание возвратилось к нему вполне: идея близкой смерти поразила его, и он горько заплакал.
— Оставьте, оставьте меня… слезы меня облегчат, — говорил он Елене и матери.
Г-жа де Пере упала на спинку стула, который не покидала почти четверо суток.
«Кончено, — подумал Эдмон, чувствуя, как горела истощенная грудь его, — сам ускорил свою смерть, сам себя уморил…»
И еще обильнее полились из глаз его слезы; силы у несчастного только и хватало, чтоб плакать.
Елена догадалась, о чем эти слезы.
— Не плачь, Эдмон, — сказала она, — успокойся, я написала отцу, он скоро будет.
В глазах больного засветилась надежда.
Письмо Елены пришло вовремя. Дево, не теряя времени, отправился взять место в маль-посте.
Места были все разобраны.
Тотчас же он нанял коляску и спросил почтовых лошадей, оставив себе только два часа для необходимых приготовлений.
Густав, получив письмо, тотчас же побежал к Нишетте.
— Милая, Эдмон умирает, — сказал он, — я еду. Зачем я не поехал с ним! Теперь я вряд ли увижу его. Когда он уезжал, я думал: он так счастлив, что я не нужен ему. Пиши мне, Нишетта: я тебя уведомлю обо всем, что случится.
Нишетта и Густав обнялись со слезами.
— Елена, верно, уж написала отцу, — сказал Домон, — заеду к нему и еще забегу проститься с тобою.
Густав нашел доктора в приготовлениях к отъезду.
— Я с вами еду, — сказал он.
— Через час выезжаем, — отвечал доктор.
Густав сел в кабриолет, заехал по обещанию проститься с Нишеттой и в ту минуту, как почтальон садился на козлы коляски, был уже у доктора.
Лошади поскакали в галоп.
Через четыре дня г-н Дево и Густав были уже в Ницце.
Часть третья
XXII
За два дня до приезда Дево и Густава у Эдмона возобновился бред, и Мюрре еще раз пустил больному кровь. Эдмон был в беспамятстве; сознание возвращалось медленно.
Мать и жена бодрствовали постоянно: одна у изголовья, другая в ногах больного; менее всех страдал Эдмон, не сознававший своих страданий.
Полуопущенные занавески постели оставляли в тени умирающего. Слабый луч висевшей посреди комнаты лампы освещал только матовую белизну его исхудалой, слабой руки.
Елена и г-жа де Пере, обрадованные возвращением больному сознания и допустившие на минуту возможность его исцеления, при возобновлении слабости и горячечного бреда погрузились снова в уныние.
Обыкновенно у постели умирающего любящие его припоминают то время, когда он был в цвете сил, счастья и здоровья. Прошедшее возникает со своими счастливыми днями и сыплет их на безотрадное настоящее, как ребенок цветы на могилу. Грустнее всего эти воспоминания матери, потому что для нее нет пределов в прошедшем. Ни один из фазисов существования ее ребенка не безызвестен ей: с его именем встают в ее памяти имена другие, тоже похищенные смертью. Все ее прошедшее живо ее объемлет, и она переносится мыслью и сердцем в золотые дни своей молодости, любви и иллюзий. Лишенная сна, она на несколько минут забывается — и еще ужаснее ее обращение к действительности, еще больнее сосет ее сердце уснувшая на минуту змея.
Так и г-жа де Пере, под звуки мерного, тяжелого дыхания Эдмона, перенеслась в давно минувшие годы, и перед ней промелькнула тень Эдмона, ребенка, улыбающегося ей среди своих детских игр. Как она была счастлива в эти годы!
Тогда она была молода, любила сама, правда, не бурною, чувственною страстью, но спокойной, просветленной сознанием привязанностью. Небо даровало ей ребенка, и она заключила в нем все богатства души своей. Припомнила она, как ее тревожили малейшие недуги слабого малютки, как она радовалась, видя, что малютка рос, как благодарила Бога, когда душа Эдмона начала под ее неусыпным влиянием развертываться, как цветок, улыбающийся весеннему солнцу. Потом муж ее умер, и у нее уже ничего в мире не осталось, кроме ребенка: счастье, любовь, надежду и само существование свое положила она в единственную для себя на земле отраду; и вот через двадцать четыре года постоянных забот, тревожных опасений, в свое время возникших и уже исчезнувших, когда ее привязанность к сыну укрепилась привычкой, так властной над человеческим сердцем, она проводит ночи над смертным одром своего сына, как проводила их некогда над его колыбелью, и ничем не может остановить на земле его душу, стремящуюся улететь и увлечь с собою все ее прошедшее, все ее будущее.