В саду, у самого ручья,
Где плещет на траву струя,
Там, средь густых дерев снуя,
Сбирал я белые цветы.
Звенела песенка моя.
И вдруг – девица, вижу я,
Идет тропинкою одна.
Стройна, бела, то дочь была
Владельца замка и села.
И я подумал, что мила
Ей песня птиц, что в ней мечты
Рождает утренняя мгла,
Где песенка моя текла, —
Но тут заплакала она.
Глаза девицы слез полны,
И вздохи тяжкие слышны:
Христос! К тебе нестись должны
Мои рыданья, – это ты
Послал мне горе с вышины.
Где мира лучшие сыны?
Не за тебя ль идет война?
Туда ушел и милый мой,
Красавец с доблестной душой.
О нем вздыхаю я с тоской,
И дни безрадостно-пусты, —
Проклятье проповеди той,
Что вел Людовик, сам не свой!
Во всем, во всем его вина!
И вдоль по берегу тотчас
Я поспешил на грустный глас
И молвил: – Слезы скорбных глаз —
Враги цветущей красоты.
Поверьте, Бог утешит вас!
Он шлет весну в урочный час, —
И к вам придет души весна!
– Сеньор, – она тогда в ответ, —
Господь прольет, сомненья нет,
На грешных милосердный свет
Небесной, вечной чистоты, —
Но сердцу дорог здешний свет,
А он любовью не согрет,
И с другом я разлучена.
Маркабюн. Средневековая книжная миниатюра
А вот другой известный трубадур, Джауфре де Рюдель, сеньер Блайи – отправился вместе с Элеонорой в дальние края, где и нашел свой гроб. Он был вовсе не чужим ей человеком – исходя из его стихов («Ибо я крестным был заклят… Будь крестный мой врагом заклят!»), полагают, что он был крестником самого герцога-трубадура Вильгельма IX[28]. Исследуя его стихи, видим, что они во многом автобиографичны – он пишет о том, что мог бы стать пилигримом, дабы увидеться с любимой Дамой (очевидно, проживавшей на Святой земле), о сарацинах и т. д. («Взор заманчивый и томный сарацинки помню я, взор еврейки черноокой»). Вот его предпоходная песнь-«канцона»:
Длиннее дни, алей рассвет,
Нежнее пенье птицы дальней,
Май наступил – спешу я вслед
За сладостной любовью дальней.
Желаньем я раздавлен, смят,
И мне милее зимний хлад,
Чем пенье птиц и маки в поле.
Я верой в Господа согрет —
И встречусь я с любовью дальней.
Но после блага жду я бед,
Ведь благо – это призрак дальний.
Стать пилигримом буду рад,
Чтоб на меня был брошен взгляд,
Прекраснейший в земной юдоли.
Услышать на мольбу в ответ
Жду, что готов приют мне дальний;
Я мог бы, если б не запрет,
Быть рядом с ней и в дали дальней;
Польются наши речи в лад
И близь и даль соединят,
Даря усладу после боли.
Печаль и радость тех бесед
Храню в разлуке с дамой дальней,
Хотя и нет таких примет,
Что я отправлюсь в край тот дальний:
Меж нами тысячи лежат
Шагов, дорог, земель, преград…
Да будет все по Божьей воле!
Даю безбрачия обед,
Коль не увижусь с дамой дальней.
Ее милей и краше нет
Ни в ближней нам земле, ни в дальней.
Достоинств куртуазных клад
Сокрыт в ней – в честь ее я рад
У сарацинов жить в неволе.
С Творцом, создавшим тьму и свет,
Любви не позабывшим дальней,
Я в сердце заключил завет.
Чтоб дал свиданье с дамой дальней,
Чтоб стали комнаты и сад
Роскошней каменных палат
Того, кто ныне на престоле.
Мой только тот правдив портрет,
Где я стремлюсь к любови дальней.
Сравню ль восторги всех побед
С усладою любови дальней?
Но стать горчайшей из утрат —
Ибо я крестным был заклят —
Ей предстоит. О, злая доля!
О, сладость горькая утрат!
Будь крестный мой врагом заклят!
Страсть без ответа – что за доля!
вернуться
В другом переводе вместо крестного – всего лишь некий аморфный святой («Святой мой строг, он дал завет, чтоб безответно я любил… Будь проклят он за свой завет»). Мысль интересная, даже можно сказать, социалистически смелая – но в буквальном переводе речь идет именно о крестном отце – mos pairis: «Так мне предсказал мой крестный отец – чтобы я любил и не был любимым… Будь же проклят мой крестный, который меня заклял, чтобы я не был любим!»