И я бежал вместе со всеми, и я кричал вместе с толпой. Веселое, ра¬
достное возбуждение охватило меня, как и всех. Шумно переговари¬
ваясь и смеясь, публика медленно растекалась по улицам Лондона.
На следующий день я подвел итоги своим впечатлениям от спек¬
такля. Я провел восхитительный вечер, пережил прекрасные минуты.
Бернар, несомненно, блистательна. Она все еще владеет своим вели¬
колепным мастерством. Возможно и даже весьма вероятно, что в
прошлом она была неподражаемой и играла вдохновенно. Несмотря
на это, мне с неохотой пришлось признаться себе, что я разочарован.
Слава прежней Бернар затмевала нынешнюю, мысль об этой славе
волновала больше, чем впечатление от игры. Той великой Бернар, той
Божественной, чье искусство и «золотой» голос околдовывали и увле¬
кали зрителей, не было. Я увидел актрису — старую, но мужествен¬
ную. Она по-прежнему владела совершенной техникой, но вместо
былого огня остался холодный пепел, усталость. Я увидел актрису,
которая, наверное, была прекрасна в свое время. Мне было немного
грустно, и в душе я склонился, почтительно и низко, перед отваж¬
ным, гордым духом маленькой женщины с фарфоровым личиком и
золотистыми кудрями, все еще находящей в себе силы и мужество
выходить на деревянные подмостки, где мерцали столь любимые ею
огни рампы. «Сигареты, доктор?» — эта фраза в течение многих дней
звучала у меня в ушах, как приглушенный перестук барабанных па¬
лочек по сухому листу пергамента.
Месяц спустя в Лондон приехала Элеонора Дузе. Она привезла
три спектакля: «Женщина с моря», «Привидения» Ибсепа и «Да бу¬
дет так» Томмазо Галларати-Скотти. Все три я видел. Я опишу один
из них, самый интересный,— «Да будет так». И в этот раз я пришел
в «Павильон-тиетр» заблаговременно, и зал быстро наполнился пуб¬
ликой. Любопытная вещь: театр тот же самый — оранжевая с золо¬
том обивка, хрустальная люстра под куполом, и публика собралась та
же, что и в прошлый раз — англичане и множество иностранцев,— и
тем не менее зал выглядел совсем иначе, чем в тот вечер, когда вы¬
ступала Бернар. Огни светились мягче, более тускло, в зале стояла
удивительная тишина, зрители будто на цыпочках проходили к своим
местам, шепотом переговариваясь. Никто пе жевал конфет, пальцы
тихо и бережно листали программки. Все звуки раздавались глуше,
словно только что выпал пушистый первый снег. Но под этим види¬
мым спокойствием таилось, словно электрический заряд, какое-то воз¬
буждение. Оно носилось, оно трепетало в воздухе, пробегало внезап¬
ным холодком по вашей спине, заставляя сердце биться все сильнее
и громче, так громко, что, казалось, его стук беспокоит соседей. Но
соседи не жаловались, их лица пылали, руки двигались быстро и
нервно, а сердца, конечно, бились тоже слишком громко на фоне ца¬
рившей в зале благоговейной тишины. Вот вам чудесное, неизъясни¬
мое влияние одного маленького человеческого существа на тысячи
других, охотно и с радостью ему покоряющихся. И в тот вечер, когда
выступала Бернар, и нынче, в день гастролей Дузе, где-то вдали от
публики, не видимая ею, за крепкими стенами, за тяжелым занаве¬
сом, за сценой, в тесной каморке артистической уборной сидела перед
зеркалом маленькая и хрупкая шестидесятитрехлетняя женщина и,
готовясь к работе, капля по капле собирая свои столь драгоценные си¬
лы, обретала вдохновение. И вот это-то хрупкое, тщедушное создание
безраздельно и неоспоримо властвовало над сотнями других, сидящих
в зале, куда более молодых, здоровых, сильных! И они, эти другие, с
радостью покорялись милой тирании. Как струны исполинского роя¬
ля, публика, находившаяся в зале, отзывалась на некий неразличи¬
мый ухом ультразвук, который долетал из-за кулис. Струны были так
натянуты, что, казалось, мелодия зазвучала еще до того, как пальцы
пианиста коснулись клавишей.
К тому времени, как начали меркнуть огни, тишина в зале стала
такой глубокой, что вы услышали бы, как падает пушинка. С мягким
шелестом поднялся занавес... и этот звук казался тише в этот вечер.
На сцене было несколько актеров. Мелодичные звуки пленительной
итальянской речи хлынули из-за рампы сверкающим каскадом све¬
жей ключевой воды. Я не знаю итальянского, не знало его и большин¬
ство зрителей, но, право же, это не имело никакого значения. Мы слу¬
шали актеров, как прослушивают скучное вступление, и только жда¬
ли появления Дузе. И вот в глубине сцены показалась хрупкая фи¬
гурка, в крестьянском платье, в пестром платочке на голове. Сказать,
что Дузе вышла на сцену, было бы неверно — она появилась, возник¬
ла совсем незаметно и теперь постепенно приближалась. Я сперва да¬
же не сообразил, кто это, покуда запоздавшая волна аплодисментов не
прокатилась по залу. Фигурка остановилась и застыла в неподвижно¬
сти, пока не стихли аплодисменты. Так это Дузе... Я вгляделся в нее.
Боже милостивый! Старуха, совсем старуха! Такая хрупкая и тще¬
душная, что, кажется, ее можно сдуть со сцены с такой же легкостью,
с какой задувают свечу. Бледное, почти прозрачное лицо — прекрас¬
ное, о да, поистине прекрасное, огромные темные глаза, вокруг них
морщины. Как много у нее морщин! Глубокие, резкие, безжалостно
прочерченные прожитыми и выстраданными годами. И она не прячет,
не стыдится их, не пытается скрыть йоД гримом. Даже на бледных
губах нет следов помады. Из-под пестрого платочка выбиваются во¬
лосы — совсем седые, белые, как первозданный снег!
Я почувствовал внезапную боль в сердце, словно его сдавили чьи-
то стальные пальцы, и откинулся на спинку кресла; слезы застилали
мне глаза. Какое мужество! И какая глубокая в этом печаль! Беспре¬
дельная печаль нашего мира, бесконечная печаль старости с ее стра¬
даниями. Я почти раскаивался, что пришел в театр. В программе было
сказано, что в первом акте Дузе играет молоденькую крестьянку
двадцати трех лет, мать грудного младенца, жену горького пьяницы;
во втором и третьем актах действие происходит спустя тридцать лет.
Возможно ли смотреть, как эта маленькая старушка изображает мо¬
лодую мать, и ие умирать от смущения и боли... Я не умер. О, жалкий
маловер! (да, да, конечно, я говорю о самом себе), о, маловер! Про¬
шло несколько минут, и я понял, как заблуждался в своем трусливом
неверии. Свершилось чудо, одно из тех незабываемых чудес, которые
всю жизнь потом служат источником вдохновения. Не успел я огля¬
нуться, как светлая магия гения превратила Дузе, морщинистую, се¬
дую Дузе, в прелестную молодую женщину, полную юного трепета и
сил. Не злато, как это случилось — я ни о чем подобном не подозре¬
вал, пока ие понял вдруг, что перемена произошла. Передо мною бы¬
ла молодая женщина, в самом расцвете первой весны. Вот она сидит
у колыбели младенца — юная мать.
Сюжет пьесы довольно прост. Вот что я запомнил. Молодая жен¬
щина замужем за злобным, жестоким пьяницей. Ее ребенок опасно
занемог. Мать в отчаянии обращается с мольбой к богу. Но у нее нет
ничего, что она могла бы принести в жертву, нет ни гроша, чтобы ку¬
пить свечу и поставить перед алтарем; поэтому за исцеление младен¬
ца она обещает богу единственное сокровище, которым владеет. Это
сокровище — воспоминание; в ее убогой, беспросветной жизни оно
единственное утешение для сердца и ума. Однажды, еще в девушках,
сидя у окна, она увидела красивого юношу, проходившего мимо. Юно¬
ша остановился, посмотрел на нее, их взгляды встретились, и они