улыбнулись друг другу. Девушка влюбилась с первого взгляда. По
красивый юноша ушел своей дорогой, и она уже никогда его не встре¬
чала. С того дня воспоминание о нем стало самым драгоценным ее
достоянием. И вот его-то несчастная приносит в дар богу! Если бог
пошлет ребенку исцеление, она готова расстаться с милым сердцу
воспоминанием, пикогда больше не думать о юноше. Сцена молитвы
была незабываемой. И хотя сейчас, когда я пишу о пьесе, я не могу
не видеть, что вся эта история незначительна и трудно судить о ней
справедливо,— в тот вечер мольба Дузе была шедевром искусства.
Каждый, конечно, слышал о руках Дузе. Они были прекрасны.
Подчас они напоминали цветы, иной раз — мечи. В них чувствова¬
лась хрупкость и сила, они могли быть нежными, могли быть и жест¬
кими. Дузе пользовалась ими с безыскусной грацией. Ее выразитель¬
ные, чуткие руки каждый миг готовы были передать бесчислепные
оттенки настроения и чувства. А голос? Мне кажется, что более пре¬
красного я никогда не слышал. Он был звучный, мелодичный, полный
глубокого чувства. Легко и послушно передавал он ее порывы, на¬
строения, и каждая интонация была подкупаюгце естественной. Ее
итальянская речь так взволновала меня, что я тут же решил обучить¬
ся этому языку. Сцену молитвы она сыграла с обезоруживающей
простотой и силой, в голосе и в лице ее была такая горячая убежден¬
ность, такая чистота чувства, что оно захватило меня целиком. Оно
не могло остаться безответным. Ребенок и в самом деле выздоровел.
Во втором и в третьем актах Дузе нужно было играть старуху...
Да, в тот момент я уже представлял себе, что Дузе предстоит испол¬
нить характерную роль. Когда Дузе появилась на сцене во втором ак¬
те, это была уже совсем другая женщина. Казалось, что она действи¬
тельно прожила тридцать лет. И однако внешне она мало
изменилась, разве что теперь на ней было черное платье да вместо
платочка сиял ореол снежно-белых волос. Но в ней чувствовалось ка¬
кое-то внутреннее перерождение: зрелость, возраст; едва уловимая
перемена отмечала каждое ее движение и позу. По-моему, она была
даже прекраснее, чем в первом действии. Правда, прелесть юности
неотразима, но красивая старость — а она встречается гораздо реже —¦
ослепляет и возвышает вас своим спокойным величием. Именно это
в ней и было: спокойное и светлое величие. Если в первом акте вы
ощущали истинную молодость крестьянской девушки, то сейчас уга¬
дывали ее душу. Духовность Дузе поразительна. Она подчиняла сво¬
ему влиянию не только сцену, но и зал, так что каждый сидящий там
начинал мыслить возвышеннее, чувствовать тоньше. Самый воздух
театра как бы становился чище и свежее, когда она была на сцене.
Следуя за развитием драмы, мы узнали, что пьяница муж покинул
жену и что по той или иной причине сын обвинял в разрыве мать.
Кажется, кто-то оклеветал ее, сказав, что она была дурной женой.
Поверив этому поклепу, сын тоже ушел из дому. Прожив в одиночест¬
ве до самой старости, женщина решает разыскать своего сына и перед
смертью открыть ему правду. Она отправляется в путь как странница,
пешком, с котомкой за плечами. После долгих странствий она доби¬
рается до места, где живет сын, и застает его в веселой компании с
друзьями и девушками. Мать входит к сыну и объясняет ему, кто она.
Какая неизбывная любовь на ее лице, какое счастье, какое жадное
стремление уловить хотя бы малейший знак сыновней нежности в ее
глубоких, темных глазах. Но сын не хочет даже разговаривать со
своей старой матерью, он не хочет верить тому, что она собирается
ему сказать, и в конце концов, несмотря на ее страстные мольбы по¬
верить истине, он яростно обрушивается на нее и, осыпав оскорбле¬
ниями, уходит. Дузе остается на сцене одна. Что же она будет те¬
перь делать, подумал я, до каких высот трагического чувства должна
подняться, чтобы превзойти то, что мы только что видели? Я не со¬
мневался, что любая актриса разразилась бы в этой сцене безудерж¬
ными рыданиями.
Мы сидели, как зачарованные, боясь вздохнуть, и смотрели на
сцену, где стояла одинокая седая женщина. И тут новое озарение ге¬
ния потрясло театр. Дузе долго стояла неподвижно, растерянно глядя
вслед уходящему сыну, прислушиваясь, как замирает вдали смех его
друзей. Потом она медленно подняла голову, обратив лицо к небу,
воздела руки и улыбнулась! Но какой улыбкой! Есть горе, находящее
выход в слезах, более тяжкое изливается в отчаянных, душераздираю¬
щих рыданиях и, пожалуй, еще горшее превращает черты лица в
угрюмую, железную маску. Но бывает скорбь столь глубокая и необъ¬
ятная, что она оставляет за своими пределами и слезы и оцепенение и
находит свое выражение в улыбке. Такова была улыбка Дузе. Мучи¬
тельно-трагическая и мучительно-прекрасная. Мы знали, что сердце
ее умирает в этот миг в безмолвной боли.
Медленно опустился занавес, скрыв хрупкую, бесконечно одино¬
кую фигурку с простертыми руками и этой потрясшей наши души
улыбкой. Зажглись огни. Никто не аплодировал — никто не в силах
был поднять рук. Зал плакал. И я плакал тоже, давно оставив попыт¬
ку сопротивляться душившим меня рыданиям. Слезы текли у меня
по щекам, но я не чувствовал ни стыда, ни смущения, ибо, взглянув
вокруг, увидел, что плачут все и всем не до меня. Теперь я понял, как
прав был тот, кто говорил, что трагедия возвышает и очищает душу.
Я был чист, возвышен душой и счастлив. И все лица вокруг меня све¬
тились, они стали добрее, прекраснее. Слезы, причина которых
несчастье, уродство, жестокость,— это горькие, разрушительные слезы,
но есть святые слезы, слезы благодарности за беспредельную красоту,
расточающую себя с безмерной щедростью. То целительные слезы,
они делают человека цельным, совершенным, гармоничным, в эти
вдохновенные мипуты он живет полной жизнью. Как сделала это с
нами хрупкая, маленькая женщина? Вот здесь, на этой сцене с раз¬
малеванными плоскими декорациями, безвкусной бутафорией, туск¬
лым светом закрытых кусочками пленки фонарей, которые наводят
осветители в пропотевших рубашках... И все же именно с этой сцены
снизошел на сотни зрителей катарсис чувств, и сделала это одиноко
стоящая на сцене седая актриса. О, благородное и чистое искусство
театра. Оно поднимается до божественного уровня, когда ему служит
такая поистине великая душа, как Дузе.
Никто не разговаривал во время короткого антракта. Когда серд¬
ца полны до краев, слова не нужны.
Снова постепенно гаснут огни, и занавес поднимается в последний
раз. Маленькая церковь в итальянском городке, алтарь, статуя ма¬
донны, горят свечи. Входит Дузе, закутав голову и плечи в черную
шерстяную шаль. Она подходит к алтарю и, опустившись на колени,
молится. Она молится за сына. Это молитва матери, чья любовь к
единственному своему ребенку так же беспредельна, как готовность
прощать. Лица мы не видим, только две белые руки, стиснутые в
смиренной мольбе; кажется, это руки с полотен Леонардо или Лип¬
пи, ожившие в прекрасном и возвышенном духовном порыве. Во¬
сковые свечи, маленькая черная фигурка, похожие на белые цветы
руки, сложенные в молитве, а потом негромкий, полный нежности
голос Дузе... Он постепенно начинает звучать все тише и тише, пере¬
ходит в шепот, и надо напрячь слух, чтобы различить слова. И все.
Руки дрогнули и опали, как лепестки, и маленькая черная фигурка,
казалось, растаяла и растворилась в легкой тени на полу сцены. Мед¬