«Родной», — прокричала она. И это было так, словно она внезапно повернулась к нему лицом. Вздрогнув, он проснулся в темноте, снял камень и положил его вместе с цепью на стол у кроватной стойки рядом с лампадой. Он не хотел больше таких снов, которые мучили его тем, чем он был и чем стал, и чем никогда уже не станет, которые рождали эльфийского принца в его сердце со всей печальной обреченностью его народа, с его леденящей любовью и еще более холодной гордостью. Они были смертельными врагами при встрече — он знал это, такой может стать и она, та, что была к нему так добра.
«Родной», — она окликнула его, но братом был ей Лиэслиа, чья холодная гордость желала снова жить, чей страшный меч убивал людей.
— Ужасный враг, — шепнула тень.
И издали Арафель закричала ему:
— Камень, Киран!
Ему снова снился сон. Он был нагим, и ветер разносил клочья его плоти. То был лес, подобный Элдвуду, и дикое существо бежало в нем, которым был он сам. Трещали ветви, черные сучья, и даже листья здесь были черными, как древние грехи; над ним нависало медное небо, и луна была на нем, как мертвый глаз, налившийся желчью.
— Ужасный, — повторила тень, и ветер пронесся сквозь чернильную листву.
За ним. Она охотилась за ним, и он не должен был глядеть на нее, ибо он был в ее владениях, а раз увидев истинное лицо врага, он сделал бы его реальным.
«Камень!» — принес ветер умоляющий голос.
Он дотянулся до него, напрягая все силы. Он прикоснулся пальцами к нему, и рука его засияла лунным огнем. Тени отступили, и он вышел из этого третьего самого страшного Элда. Он проходил мимо других созданий, которым меньше повезло, теней, что кричали и молили о помощи, которую он не мог им оказать. Одни стенали, моля о милости эльфийского принца, другие шипели, изрыгая яд. И он не осмеливался ни смотреть, ни закрыть глаза.
И вот он снова оказался за каменными стенами, и голос Арафели упрекал его. А он дрожал в чужой постели, сжимая в ладони камень. Так он лежал, а в прорезях окна уж занимался тусклый день. Студеный ветер шевелил его волосы, и где-то вдали ворчал гром.
Он надел холодную серебряную цепь снова себе на шею и замер, сжимая камень обеими руками и дрожа в наплыве эльфийских воспоминаний… о старых распрях с этой госпожой теней. И мужество, казалось, вытекло из него сквозь раны, оставленные псами в его душе. Он знал, что стал увечным, увечным навсегда, и тем увечьем, что не видно другим, но незабываемо для него. И камень должен быть всегда при нем, чтоб охранять его, а власти в нем больше, чем в самом Киране. Руки у него оледенели, сжимая камень, и согреть их было не так-то просто — они были смертными, а драгоценность хранила эльфийскую память о тех, кто не любил людей.
Наконец он шевельнулся, услышав, что замок ожил, почувствовав, как перекликаются голоса друг с другом, обычные голоса, возвращая его к миру, который был теперь не совсем его. Он встал, стуча зубами, натянул штаны и подошел к окну, обняв себя руками. Сквозь прорези были видны грязный холм, край леса, мокрая листва и серое небо. Штурмующие ничем не давали о себе знать, если не считать того, что он уже видел накануне. Дождь моросил. Он отвернулся в поисках рубахи и остальной одежды. Он спрятал камень за воротник и зашнуровал его, чтобы тот был не виден.Он не осмеливался остаться без него… теперь уж навсегда.
VII. Об огне и железе
Дамы собрались в главном зале, чтобы приветствовать его — и Мередифь, и Бранвин со служанками; и два пажа остались, чтобы прислуживать им. Он прошел между ними в надежде найти место у очага и получить кусок хлеба; но стол был накрыт, и он расслышал, как госпожа Мередифь велела принести кашу. Паж бросился, как мышь, исполнять поручение, в дверях столкнувшись со Скагой, который всем кивнул.
— Все тихо, — сообщил Скага.
Его сообщение не вызвало радости, и Киран тоже нахмурился прикидывая, как скоро враг обрушится на них с удвоенной силой. Возможно, неприятель не испытывал приязни к дождю. А может, он замышляет что-нибудь другое — мелькнуло у Кирана на пустой желудок. Вдруг что-нибудь случилось с королем — какая-нибудь хитрость, заранее заготовленная ловушка. Король, Дру и его отец должны вот-вот подойти и предпринять какие-нибудь действия.
А может, они уже что-то предприняли и потерпели поражение, пока он спал в Элде — вот эту мысль было не так-то просто отогнать. Им могла помешать засада в горловине долины. Разорение перед стенами Кер Велла было столь же опустошительным, как и при Дун-на-Хейвине, и он не мог решить, было ли войско неприятеля большим, чем они считали, и успел ли он объединиться с силами, бежавшими из Дун-на-Хейвина.
Он сел туда, куда указала госпожа Мередифь — справа от нее, а Бранвин села слева от нее. И Скага сел, и прочие, но много мест осталось пустовать — трапеза в замке, пребывающем в затяжной войне, когда его хозяина и юных воинов нет. Арфист, пришедший позже, тоже сел за стол; здесь была вдовствующая пожилая госпожа Бевин и Марна всего лишь двенадцати лет — робкое бледное дитя, молчащее в присутствии старших. И зал в Кер Донне невольно пришел ему на память — лица родителей и смех слуг, и радостные шумные утра, он сам и суровый Донкад всегда с дружескими шутками.
— Ты плохо спал, — промолвила красавица Бранвин, сидевшая напротив. И на лице ее отразилось беспокойство.
— Я спал, — ответил он, напрягая плечи; но камень тяжелым грузом давил ему сердце. И его ответ, похоже, не удовлетворил тех, кто недоуменно смотрел на него. — Я проделал слишком долгий путь сюда. И, видимо, усталость поселилась во мне.
— Ты должен отдохнуть, — промолвила госпожа Мередифь. — Скага, не беспокой его сегодня.
— Пусть отдохнет, — проворчал в ответ Скага. — Жаль лишь, что те не спешат.
Подали кашу. Киран начал есть — маленькие привычные движения, позволявшие ему молчать. В нем и вправду все занемело, он даже испугался на мгновение, что начнет проваливаться в иной мир — так далеко он был в своих мыслях. Он представил себе общий страх, если он начнет таять.
И в этой домашней обстановке он снова вспомнил о доме и друзьях. О предстоящих встречах с отцом и матерью, с Донкадом теперь, когда он навеки скован с эльфийским камнем, когда он знает все о прошлом, которое Кер Донн старался не вспоминать. Теперь он никогда уже не сможет спокойно смотреть на фермерские дозоры против волшебного народа, не чувствуя угрозы, нависающей над ним; никогда не сможет взирать на горные развалины над Кер Донном, не вспоминая, какими они были когда-то до прихода человека; не сможет гулять по склонам, забыв об иных далях и зная, какие гнусные твари роятся под ними, никогда по-настоящему не исчезавшие с лица земли. Но хуже всего было снова встретиться с отцом и Донкадом, зная то, о чем они и не догадываются, что их связь с теми, кто таится, прозябая, в отрогах холмов, куда как ближе, чем они думают; и вглядываться в их лица и гадать, всегда ли облик соответствует сути.
Гибельной Донкад назвал долину — но ему теперь придется жить бок о бок с врагом, преследующим, как тень, человека, который забрал бы его целиком, если бы он расстался с камнем.
Затем он оглядел лица обитателей Кер Велла, которые вели ту же войну, что и он, только без защиты, даруемой камнем — враг у них был один. Вчера за стенами крепости Смерть охотилась за душами. «Разве не все мы ранены? — думал он. — И неужто я трус лишь оттого, что взор мой проклят видеть ее приближение?»
Камень горел на его груди.
— Будь мудр, — донесся до него шепот. — О, будь мудр. Еще до того, как она стала твоим врагом, она была моим врагом. Ей нужен кто-то из эльфийского рода. Меня она ждет… а сейчас тебя. Твоя судьба иная, чем у них. Тебе опасность угрожает больше.
Он прикоснулся к камню, моля, чтобы шепот затих. «Я — человек», повторял он снова и снова, ибо зеленое видение не исчезало, а звучавшие вокруг голоса долетали до него словно издали.