А об исчезновении Владимира князь князей узнал с первым же звонком, который сделал на его мобильный. На вызов ответил Бранислав — опытный дядька-наставник.
С ним Белояр выстроил план дальнейшего удержания эльфийского представительства, а самому велел допросить полукровку.
— Вот где эти проклятущие телефоны сгодились, — пробормотал Бус после всех обзвонов. — Два века назад накрыли бы нас, и мечись мы, гадай, кого уж нет, а кто остался.
Он отчасти преувеличивал: система связи у упырей всегда была людям на зависть. Многое у ночного народа позаимствовал в свое время Чингисхан, учредивший в своих владениях ямской вариант почты. В городе упырская связь была еще крепче — особые человечешки по первому приказу прыгали на коней и мчались, куда надо.
Так что потеряли бы время, но не княжество.
Строго говоря, полети голова Белояра, упыри не рухнули бы. Уклад действий был прописан давно и на все случаи жизни. Лично князем князей.
Единственное… Схрон с первородными.
Бус мысленно вызвал одного из помощников, отдыхавших за стеной.
— Могута, слышишь ли?
— Да, княже.
— Надо бы съездить в старый детинец. В зале советов, в столе есть тайник. Там книжица. — Белояр объяснил, как найти секрет и добавил: — Бери с собой четырех бойцов, не менее.
— Всё понял, княже.
— Ну, добро. Передай всем, до темноты меня не будить. Только если что от Бранислава.
Вот теперь можно забыться целительным сном, чтобы к вечеру не ныл позвоночник, да кололо в боку. А то даже трубку тяжко держать, старость не радость…
Лег удобнее, стал читать в уме древнейший упырский заговор: «Ховала, ховала, приходь, забери хворобу, забери хворобу, оставь только здравие, здравие да удаль, удаль да ясен глузд, не тронь ни ятр, ни уст, Ховала двенадцати глаз, двенадцати глаз для двенадцати нас, ярый да тихой, Велес с тобой…»
Ум привычно погрузился в небытие, и князь князей забылся дремотой. И сквозь черную завесу выплыл Бус на мягкое зарево, дрожащее вокруг лучины, а из полутьмы запел знакомый и незнакомый женский голос:
Сидит Дрёма,
Сидит Дрёма,
Сидит Дрёма на скамейке,
Сидит Дрёма на скамейке, да.
Плетёт Дрёма,
Плетёт Дрёма,
Плетёт Дрёма шёлков пояс,
Плетёт Дрёма шёлков пояс год.
Не столь плетёт,
Не столь плетёт,
Не столь плетёт, сколь дремлет,
Не столь плетёт, сколь дремлет, ох.
Поспишь, Дрёма,
Проспишь, Дрёма,
Проспишь красную девицу,
Проспишь красную девицу ты.
Будешь, Дрёма,
Будешь, Дрёма,
Красну девицу жалети,
Красну девицу жалети ты.
Чуть-чуть прояснилось. Вроде бы, изба. Вроде бы, женщина у темного окна сидит, прядет. Кудель топорщится серым облаком, нить из нее вытягивается ловкими пальцами, веретено крутится-пляшет на полу.
Всё видит Бус: и пальчики женщины, и как малые волокна в нить впадают, только лица не разглядеть — свет мешает, затуманен овал певицы-мастерицы.
Рядом колыбель. К матице подвешена, из цельного куска дерева вырезана.
«Дома?» — думает Бус, но отказывается верить. Он родился у высоких родителей, его дом больше, а чаще — шатры, когда в походе. Упыри не любили дома сидеть.
Приближается взгляд к колыбели, а на ней резной рисунок. Скалы, сосны, поле, а под полем люди лежат. Люди лежат, но не мертвые, спят они. Умелец художник, передал главное. А по краям — узоры древние, которых Бус веков десять уже не видывал. Слева главный знак Ярилы, а Велесов под ним придавленный лежит, змеистой вязью соединен, справа наоборот Велес верх одерживает.
— Ну, чего смотришь? — обращается к Белояру женщина.
Марево перед ее лицом растворяется, и он видит то ли мать, то ли старшую сестру проститутки Веры, фотографии которой рассматривал в отчете, подготовленном оборотнями. А может, это сама Вера.
— Вот же глупОй какой! — смеется женщина. — Я и мать, и сестра, и сама она.
— Рожаница.
Князю князей давно не снились боги, столетий пять, не меньше. Впору спросить, чем обязан.
— Это не я к тебе явилась. — Рожаница насмешливо вскинула бровь. — А ты ко мне пожаловал.
Вот уж о ком Белояр не помышлял в последние жаркие часы, так это о ней. Проблема будущего ребенка Веры и Владимира была отложена на лучшие времена, здесь завертелись вещи более насущные.
Рожаница засмеялась, лучась, и Белояр заметил, что не сможет назвать возраст, на который она выглядит: подумаешь, мол, молода, и она вдруг становится более зрелой, а решишь, лет тридцать пять — тут же получишь улыбку семнадцатилетней, но лишь на миг.
— Насущные, говоришь? — Она махнула белой рукой, что лебедь крылышком. — Сунулись со своими жданками, получили по лбу. Кто кого переупрямит, не столь и важно. Ни вы там жить не станете, ни остроухие здесь. Прощение Ярилово чужой кровью не вымолить.